– Это была впечатляющая схватка, – замечает Честейн у меня за спиной. – Я говорю о вас обоих.

– У вас тут есть лазарет? – спрашиваю я.

– Лазарет? – На его лице отражается недоумение, и я в тысячный раз вспоминаю, что мы заморожены в этом чертовом одиннадцатом веке.

– Обычно горгульям не нужны лазареты. – Честейн высокомерно смотрит на меня. – Как и твоему вампиру из-за такого пустяка.

– Пустяка? – Я поворачиваюсь к Хадсону. Может быть, мне примерещилось, что Изадора воссоздала тот кинжал и вогнала его в тело моей пары? Но нет, кинжал на месте. И вокруг него расползается кровавое пятно. – У него идет кровь! И из него торчит кинжал!

– Это ненадолго, – говорит Хадсон и выдергивает кинжал из своего плеча, даже не поморщившись.

– Дай я посмотрю. – Я подхожу к нему и касаюсь его плеча, готовясь собрать энергию, чтобы залечить его рану, а затем в изумлении смотрю, как она начинает затягиваться прямо у меня на глазах.

– Значит, вот как? Раз – и все? – спрашиваю я, глядя, как срастается рассеченная кожа.

Хадсон улыбается мне.

– Да, раз – и все.

Я качаю головой и делаю долгий выдох. Потому что я, конечно же, знаю, что у вампиров все заживает быстро, особенно если при ранении не задета кость. Просто я еще не видела таких ран – особенно у моей пары. Все вампиры, которых ранили у меня на глазах, были ранены смертельно и не могли исцелить себя.

Значит, вот в чем суть: вампиры исцеляют себя сами и притом быстро – когда могут. А если не могут, значит, для них уже слишком поздно.

Несколько секунд – и плечо Хадсона уже полностью зажило, остался только синяк. То же самое происходит и с другими порезами от кинжалов, которые метала в него эта маленькая социопатка Сайруса.

– Какого черта? Что это было? – спрашивает Иден, подойдя к Хадсону. Судя по ее лицу, она в таком же недоумении, как и я.

К нам присоединяется Флинт.

– Эта девица не дружит с головой.

– Эта девушка – воин, – рявкает Честейн.

– Что-что? – спрашиваю я, и возмущение окончательно вытесняет во мне страх. – Ты считаешь, что, если она метала кинжалы в мою пару, то одно это делает ее воином?

– Я считаю, что воином ее делает ее сердце, – отвечает он, обводя взглядом кинжалы, валяющиеся на земле. – Посмотрите на все эти кинжалы, которые она метала в него. Это говорит о самоотдаче.

– Это говорит совсем о другом, – бормочет Флинт.

– Это была истерика, – говорю я, совершенно не понимая, что такого сделала Изадора, что так впечатлило его. – Она устроила истерику, опасную и безрассудную, и ты считаешь, что это делает ее воином?

– Я считаю, что она выбрала свой путь и готова умереть за него. Именно так поступают воины.

Это самое смехотворное и близорукое утверждение, которое я когда-либо слышала. А если учесть, что за последние месяцы я услышала немало высказываний Сайруса Веги, то это говорит о многом.

Нелепо ставить кого-то на пьедестал, потому что человек закатил эффектную сцену. Да, спору нет, никто из нас не мог отвести глаз от происходящего, но это потому, что происходящее походило на кошмарный сон, а не потому, что поведение Изадоры было достойно восхищения.

Да, я все понимаю. То, что сказала Изадора, было ужасно. То, что сотворил с ней Сайрус, было ужасно. Никто в этом не сомневается, никто этого не отрицает. Но это не дает ей права вымещать свои ярость и боль на Хадсоне, который никогда не причинял ей никакого вреда. Он узнал о ее существовании всего пару дней назад, и она все время твердо стояла на стороне его отца. Так чего же она хочет от него? И что такого Честейн увидел в ее срыве, что так впечатлило его?

Я говорю себе, что это неважно, говорю себе просто сосредоточиться на Хадсоне и держать рот на замке. Но на самом деле это важно. Я тут в лепешку разбиваюсь, стараясь произвести на него впечатление, и ни разу не попыталась кого-то убить. Видимо, именно этим я могла бы заработать себе несколько очков.

Как же мне заслужить хоть толику уважения?

Но, даже задавая себе этот вопрос, я осознаю, что мы с Честейном никогда не сойдемся во мнениях не только относительно того, является ли Изадора «воином», но и относительно того, как я должна править.

И, возможно, мне пора перестать пытаться задобрить его. Возможно, мне пора перестать пытаться втиснуться в шаблон, которого я даже не видела. Возможно, мне пора перестать пытаться быть такой королевой, какой хочет видеть меня он, и стать такой королевой, какой хочу быть я сама.

Видит бог, что бы я ни делала, его мнение обо мне не станет лучше.

А потому я перестаю пытаться завоевать его уважение и просто говорю, что думаю:

– На мой взгляд, великий воин – это тот, кто готов умереть за то, во что он верит, за тех, кого он любит и кого он поклялся защищать. А Изадора готова защищать только себя саму. – Я качаю головой. – Что ж, думаю, у нас просто разные представления о том, за что стоит сражаться.

Я ожидаю, что Честейн скажет что-то еще, но, похоже, он больше ничего не хочет говорить – во всяком случае мне. Вместо этого он смотрит на кинжалы Изадоры, валяющиеся на земле, затем подбирает один из них.

В этот момент я замечаю, как блестит на свету большой оранжевый камень в кольце на его руке. И все внутри меня замирает. Потому что после всех этих поисков я наконец нашла Божественный камень. Оказывается, он все это время был на виду.

Не знаю, как я поняла, что это Божественный камень, но это именно он. Он словно позвал меня домой. Мне кажется, что меня обнимает моя мать, и ощущаю слабость в коленях. Я шатаюсь и хватаюсь за ближайший ствол, чувствуя, как волны магической силы захлестывают меня одна за другой.

Я смотрю на Хадсона и вижу, что он тоже это понял. Возможно, он чувствует то же, что и я, а может быть, он просто достаточно проницателен, чтобы понимать, что, по мнению Честейна, конечно же, только он сам достаточно силен, чтобы охранять этот Камень.

Я выпаливаю:

– Какое у тебя красивое кольцо. Необычный янтарь – мне кажется, я еще никогда не видела камень такого цвета.

Хадсон бросает на меня взгляд, словно говорящий: «ты что, с ума сошла?» — но Честейн смотрит куда-то в сторону и