— Сгодится для памяти, она у меня долгая. Ужо вернусь на престол свой патриарший, то велю из князя живого подножную скамеечку смастерить.

Шушера захихикал в ладошку, глядя на него, и Никон захохотал, заколыхался в кресле, пищаль выскользнула из рук и грохнулась на настил…

Сгорбившийся на валуне Никон посунулся вперёд и едва не свалился наземь от того, что берёзовый посох выскользнул из-под лежащей на нём головы и упал под ноги. Ещё не вернувшийся в реальность, всё ещё пребывающий сидящим в кресле на причале, он потянулся за ним, как за пищалью, и начал сползать с валуна, но ранее подошедшие к задремавшему старцу архимандрит Никита и Шушера поддели его под руки и повели к воротам монастырским. Мних еле передвигал ноги, обутые в тёплые войлочные чуни.

— Грамотка кабы не пропала, — сипел старец. — Туто-ка она, в халате, пошарь.

— Нету на тебе халата, старче, и грамотки, стал быть, нету, — вразумлял Никита. — На тебе, мних, простая мантейка. Переступай-ка ножками пошибче, вот так, та-ак, оно и до ложа добредём скоро.

— Скоро, скоро-от надоть… — шептал Никон. — Сёдни же скоро поеду. Грамотка другая ко мне по воде идёт. Важная. От государя доброго Фёдорушки. Причаститься бо надобе, охворал, а в Моску путь до-олгай..

— Бредует, чё ли, — засуетился Шушера. — Прозяб наскрозь, вот немочь тёмная ум-от и вяжет. Эво сколь просидел под дождём да в тумане и не оторвать было с каменя. Куды он засобиралси, нешто в Москву пророчит?

— Бог его знат, болезного, — нехотя отозвался Никита.

У ворот их встретили заспанные монахи, помогли внести старца во двор, а там и в келью, уложили на жёсткий топчан с каменным подголовником. Игумен и Шушера стояли над ним, молчали, лишь старец всхлипывал. Вздымал худобные руки, силясь обнять кого-то, то вдруг вскидывался, пытаясь сойти с ложа. Его удерживали монахи, дивясь недюжинной силушке иссохшего и расслабленного, но всё ещё огромного старика.

Во дворе возник шумок. Кто-то кому-то грубо выговаривал, послышалась твёрдая поступь, и на порожке келии возник царский дьяк Чепелев с грамотой в руке. Из-за спины его выглядывал тучный и лупоглазый, как бобёр, келарь Хома.

Игумен повернулся к вошедшим и, выставя бороду, изумлённо глядел на гостя.

— Это тебе, святый отче, — Чепелев с поклоном подал игумену царскую грамоту с вислой печатью. — На словах же велено тебе проводить старца Никона в Москву с великой оберегою на моём судне. Да никак он хворый?

— Очинно хвор, Павел Евсеевич, — печалясь, закивал игумен. — Давно уж неможется ему и головою скорбен стал. Так, знать, по воде пришла грамота?

— По воде, отче, по воде, — Чепелев заволновался, сгянул с головы лёгкую, с куньей опушкой, шапчонку. — Так как же так-то? Зачем он хвор? Мне велено у него испросить разрешения грехов покойному государю и непременно лично, на бумаге.

Игумен всмотрелся в Никона, сомневаясь, повертел головой.

— На бумаге рукой своей вряд ли сладит, — ответил заскорбев-шему лицом дьяку. Разве на словах.

Чепелев грубо толкнул Шушеру к двери.

— Ты, рысью давай сюда носилки! — распорядился. — Немедля в лодию, чаю, в два дни не помре, а-а?

Шушера выскочил из кельи. Игумен приподнял плечи. Вздохнул, ответил на выдохе:

— Охушки он мне, да почём знать, сколько дён. Одному Богу вестно.

Пока бегали за носилками, игумен прочёл грамоту, перекрестился.

— Оно и добро. В Москву, дак в Москву. Баба с возу — кобыле легше.

Дьяк резко выпрямился. Рукой указал монахам на дверь, пождал, пока они не вытолкались из кельи и грозно уставился на игумена раскосыми глазами, в коих бесновались сполохи, удушливо проговорил:

— Слова твои, чернец, есмь государево дело. Навесь на рот запор от ворот, хошь и верно, что тебе легше, а вот мне каково? Вдругорядь без бумаги разрешительной назад потащусь, аки пёс битой.

Шушера с носилками суконными на берёзовых слегах впятился в келью с монахами, подняли Никона с топчана, уместили в них, вчетвером взялись за рукояти, поторкались в проёме, кое-как просунулись в дверь, а там бегом по двору к воротам. Чепелев бежал впереди, за ним игумен Никита. Бежали к берегу и те, кому и не надо было, но бежали, радостные, переглядывались, скаля зубы: наконец-то страшила патриарх бывший покидает обитель.

Погрузили Никона на судно, и остались там Шушера с Шепелевым и Никита в чём был, не переодевшись, — не дал времени на это царский дьяк. Очень спешил, спасая свою голову. Подняла корабельная команда огромный парус, и понёсся кораблик под резвым ветерком, да так понёсся, что и вёсла, вставленные в уключины, дабы подмочь парусам, убрали, уложили по бортам. Игумен печально смотрел на быстро опустевший от монасей берег, знал, что освободившая от ссыльного тирана братия немедля запразднует великое событие: отберут у келаря ключи от погребов с мёдом монастырским, гульнут на всю епархию, благо дни ныне не постные, жирные дни.

Мчало судно, разбрызгивая начинающую хмуреть Волгу. Ветер набросил на неё широкую, мерлушковую шубейку, всю в завитых кудряшках волн. Утро выяснилось, солнце полными охапками бросало на всё земное щедрую теплынь, изляпало золотными лепёхами прибрежные откосы и поляны, но по дальнему окоёму робкими барашками начинали скучиваться облачка, замышляя сбиться в плотную отару.

— Быти большому дожжу, — оглядываясь, предрёк игумен. — Ишь как парит. Небушко с землицы ночной туман впитало, насытилось, вот и отблагодарствует. Всегда этак деется.

У Толгского монастыря судно остановилось, приняло на борт архимандрита Сергия, давнего недруга патриарха Никона. Его усадил рядом с собой игумен Никита. У носилок безотлучным стражем торчал хмурый Чепелев с рыжей, буйной бородой нараспашку и недоверчивыми глазами.

Игумен Никита сидел хмурый, но как отошли от монастыря, спросил:

— Дивлюсь тому, как тебя к нам присватали, сам, чё ли, напросился в провожатые?

— Как же, — усмехнулся Сергий, — патриарх Иоаким гонцом известил бысть во встрече.

— Не чтишь ты нонешнего патриарха, — ухватив бороду в кулак вроде посочувствовал игумену Никита.

— Я всех их, чертей, не чту, — Сергий повёл глазами на Никона, выструнившегося на носилках. — Всех.

— Да уж, ты попластался с имя. И с Никоном и с греческими отцами блаженными.

— Блаженны-то блаженны, да жопы саженны, а головы с луковицу, да ума в них с пуговицу. — Сергий подвинулся поближе к Никите. — Знамо, как этот хворый в обители твоей келейничал. Небось, по-своему, никониянски — окаянски, или на старое свернул? Феодор, диакон царёвой церкви Благовещёния, был у него в Иверском монастыре, ещё в первый год ссылки на Валдай. Так он вправде сказывал, как Никон там в своей друкарне лично служебники по-старому печатал. Ты такое слышал?

— Смутно, но… нет, не шибко верю. — Никита заелозил головой. — Эт что ж, супротив себя восстал, как?