на друга, не в силах сдвинуться с места. За рекой, на дальнем конце озера, где базировались и застряли сотрудники Пугачева, одна за другой стали взлетать ракеты. Карай, прижавшийся к ногам Омельченко, поднял голову и протяжно взвыл. Потом снова наступила пронзительная, бесконечная, на все бесконечное окружающее нас пространство, тишина… Мы продолжали стоять неподвижно, не в силах и даже без желания пошевелиться, что либо сказать, вздохнуть поглубже, чтобы стряхнуть с себя сковавшее нас оцепенение. Наконец, Арсений встряхнулся и медленно стянул с себя шапку. Вслед за ним один за другим сняли свои шапки и остальные.

Неожиданно пронзительный не то вой, не то гудок буквально оглушил нас. Все в недоумении уставились на меня – оглушительный сигнал раздавался из моего рюкзака. Но даже я не сразу понял и вспомнил о небольшой коробочке якобы японского производства, которую при прощании в аэропорту вручил мне главный исполнитель всего случившегося с нами за последнее время с наказом, чтобы в случае критической ситуации я нажал небольшую красную кнопку. И тогда, мол, он придет ко мне на помощь. Все это путано, сбросив рюкзак и копаясь в нем, разыскивая непонятный прибор, я объяснял стоявшим неподалеку людям.

– Ты что, всерьез считаешь, что он поспешил бы к тебе на помощь? – засомневался Пугачев.

– Это у него сейчас критическая ситуация, не у тебя, – поддержал его Омельченко. – Выброси и забудь.

Прибор продолжал надрываться, даже уши заложило. Как выразился тогда его хозяин, действительно, мертвого разбудит. Наконец я добрался до него и, зажав в руке, вытащил из рюкзака. Тревожный вой стал еще громче.

– У нас это называется «Спасайся, кто может!» – объяснил Рыжий, отходя на всякий случай от меня подальше.

– Дай-ка мне, – подошел Птицын и, взяв прибор в руки, стал внимательно его разглядывать.

– Местная художественная самодеятельность, – почти сразу констатировал он. – К Японии не имеет ни малейшего отношения. А если еще вспомнить его непонятную дружбу с Воеводченко… Взрывник наш… То спасать тебя, кажется, никто совсем не собирался. Хотел быть уверен, что никто ему не помешает. Как говорится, на всякий случай.

Прибор внезапно смолк. Птицын, скорее инстинктивно, чем сознательно, отбросил его в сторону. К сожалению, не так далеко, как надо было бы. Несколько секунд стояла теперь уже оглушительная тишина, а потом раздался совсем небольшой, по сравнению с прежним, взрыв, меня что-то, вроде бы совсем не больно, ударило по голове, потом в спину, и я потерял сознание.

* * *

Не буду описывать все перипетии нашего спасения и того, как все мы выбрались наконец с этого таинственного места, где так удачно и так неудачно был расположен наш стационар. Удачно для всего чего угодно, кроме спокойных орнитологических наблюдений, к которым я так и не успел приступить. Не буду, потому что, честно говоря, ничего толком не помнил и не соображал до момента, когда меня понесли в прилетевший на выручку вертолет, из которого выскочил не дождавшийся окончательного приземления Дед – Юрий Борисович Стерхов – и, подбежав к носилкам, из всех сил сжал мою вялую руку и тихо сказал:

– Здравствуй, сын…

* * *

А в заключение несколько писем или, скорее, отрывков из них, которые я выучил буквально наизусть, пока лежал в областной больнице. Времени выучить, поразмышлять и обозначить для себя кое-какие очень важные решения у меня было более чем достаточно.

Первое письмо, прочитать которое, как бы странно это ни выглядело, у меня до этого не было ни малейшей возможности. Вплоть до того момента, когда я очнулся после взрыва в полутемном, жарко натопленном жилище стационара. Это было письмо от Ирины.

«Хочу попросить у тебя прощения за то, что так неловко, глупо, а, самое главное, непростительно преступно вторглась в твою жизнь. Подобное, как правило, не прощают. Но я почему-то уверена, что ты меня простишь. Потому что я нашла твоего отца. Это Юрий Борисович Стерхов, которого здесь все называют Дедом. Представляю, как ты сейчас удивлен. Но все по-порядку, хотя до отлета у меня осталось совсем немного времени. Когда после всего случившегося я наконец поняла, что меня обманули, использовали, подставили и вот-вот уничтожат, я в панике бросилась в аэропорт, чтобы улететь отсюда ближайшим рейсом. Но ты сам знаешь, какая тогда была погода. Как ни странно, именно это меня и спасло. Увидев и угадав мое отчаяние, Юрий Борисович напоил меня чудесным чаем по собственному рецепту, успокоил, и я, неожиданно для себя, все-все ему рассказала. Просто я сразу почувствовала, какой он хороший и добрый человек. Он сразу все понял, потому что сам уже давно пытался разобраться во всем, что здесь когда-то случилось. И я, кажется, очень помогла ему в этом, рассказав, кто меня сюда вызвал. Он приютил меня, спрятал от всех, в том числе и от тебя с Птицыным. Я знаю, что вы меня искали, хотели спасти. Но искал и тот, другой человек, а это было очень и очень опасно. Я чувствовала, знала это наверняка. В общем, Юрий Борисович меня спас. А еще рассказал потрясающую, почти неправдоподобную историю об удивительном месте где-то в здешних горах, не очень далеко от вашего стационара, где ты сейчас находишься.

А теперь о самом главном. Главном для тебя и для него. Никакой мистики, никакой парапсихологии, на которую до сих пор я то и дело ссылалась. Все очень просто. Когда я смотрела твои документы – ты знаешь, когда и как, – в твоем бумажнике я увидела фотографию молодой, очень милой и симпатичной женщины с надписью на обороте: „Любимому сыну Леше. Всегда помни меня такой. Мама“. А когда Юрий Борисович рассказывал мне о своей жизни и показывал старые фотографии, я увидела среди них точно такую же фотографию твоей мамы. Я не выдержала и стала расспрашивать, кто это. Сразу почувствовала, как это важно. Важно и для тебя, и для него. И еще почувствовала, как вы похожи друг на друга. Хотя, казалось бы, совсем не похожи. Глаза только. У тебя все время о чем-то спрашивающие, а у него очень мудрые, печальные и одинокие. И я ему все рассказала. Если бы ты видел, как… Впрочем, это надо самому увидеть, почувствовать, понять. Он очень любил твою маму. Но как-то так сложилось (может, люди, может, обстоятельства, он сам расскажет тебе), что им не дали, не позволили быть вместе. А о тебе он совсем не знал. Потом ему сообщили, что она умерла, и он перестал надеяться. На всю жизнь остался один. Теперь уже не один. Я