Опять звонил Циммерман. Он вернулся с Норрисом в «Придорожный», только вот Норрис никуда не годился: весь разговор шел на фоне его воплей, плюс еще шумели перепуганные Мэллори с Дордом.

– Парню плохо, – сказал Циммерман.

– Насколько плохо? – спросил Болан.

– Так плохо, что мы не справимся, – ответил Циммерман и добавил тоном ниже: – Если не в больницу, так надо посылать Дорда копать могилу.

– Вот дерьмо.

– Да уж, – протянул Циммерман, – да уж.

И впервые в голосе Циммермана Болан услышал то, что уже не одну неделю различал в своем: усталость. Не обычный недосып, а усталость от такой жизни, усталость от этой паранойи, от оборванных концов, от тайных посланий, невидимой войны и византийских интриг. Нельзя без конца выносить страх и смятение. Рано или поздно они разворачиваются, расцветают отчаянием.

Болан закусил губу. На хрен.

– Вези его в больницу, – сказал он.

Циммерман долго молчал.

– Уверен?

Его сомнение Болана не удивило: с тех пор как они заключили контракт черт знает с кем в панаме, никто из них не отъезжал дальше сотни миль от «Придорожного»; добирались только до городишек немногим больше Винка, и только по делу. Соглашение привязало их к месту.

– Да, – говорит Болан. И мысленно добавляет: «Если уже каяться, так во всем разом». – И как уедешь, не возвращайся.

Тишина, только стоны Норриса в трубке.

– Понял? – напирает Болан. – Уезжай и не возвращайся.

И снова:

– Уверен?

Болан проехал поворот. Фары скользнули по стволам, высветили камни, и вдруг, неожиданно, пятилетнего мальца со стариком, руками копающих яму на обочине дороги. Оба, хоть и одеты прилично, были грязны, будто ночевали в канаве. Попав в луч фар, они подняли головы, моргая, как еноты, которым помешали копаться в помойке. Мальчишка даже оскалился, зашипел.

Болан проехал мимо. И не стал гадать, чем они заняты. Даже в голову не пришло.

«Городок этот начинается со странностей, потом приходит в норму, а затем становится невыносим», – подумал он.

– Да, – сказал Болан. – Давай забирай его отсюда. Вы оба достаточно поработали.

Циммерман повесил трубку. И все. Самый надежный из людей Болана, самый давний его подельник покончил со всем в паре слов. К тому времени, как Болан вернулся, Циммермана давно не было.

Теперь ему не хватает Циммермана. Болан стоит перед импровизированным операционным столом, как проповедник перед кафедрой, и пытается перетянуть последних двух оставшихся работников (шлюхи не в счет) на свою сторону. Ему не верится, что им мало увиденного.

– Говоришь, уходим в бега? – уточняет Дорд.

Мэллори смахивает с глаз рыжие пряди, чтобы лучше видеть Болана.

Тот долго, долго медлит. Сердце, так давно запрятанное в самой глубине груди, покрытое шрамами и забытое, падает от тяжелого предчувствия: Болан готов на предложение, которое могут счесть самоотверженным.

Болан ведь не дурак. И не считает себя злодеем. Но в чертовщине, которой заняты люди Винка, он больше участвовать не желает, хватит с него.

Одно дело – преступления и грехи, но вот это… нужно быть завзятым идиотом, чтобы слушаться их после того, что он повидал.

«И с какой это стати, – вздыхает он про себя, – я чувствую себя долбаным героем?»

– Нет, – говорит он вслух, – убегать мы не будем. Здесь вот-вот что-то случится. Что-то… похуже, здорово похуже, чем развозка пакетиков с порошком.

– Или ящиков, – уточняет Дорд.

– Заткнись, Дорд, – рассеянно просит Болан. – Мне вообще не следовало им помогать. Не надо было соглашаться. А теперь вряд ли я смогу их остановить. Теперь нет. Куда нам. Но, может, мы сумеем чуточку осложнить им жизнь.

– Что ты несешь? – удивляется Мэллори.

Болан возвращается мыслями к последним переговорам с человеком в панаме. Сколько раз они касались одной любопытной темы – новенькой, девчонки в красной машине, которой Болану даже увидеть не довелось, но которая, как видно, умеет обращаться с оружием и занимает собой всех обитателей Винка.

Она что-то значит. И, да, она подстрелила одного из его людей. И все же псих в шляпе хочет ее достать.

– Сбежать-то мы сбежим, – наконец говорит он, – но прежде кое-кого с собой прихватим.

Джин Келли запрокидывает голову к сценическим юпитерам («Там есть юпитеры? И где это – там?» – думает Мона) и вздыхает. Жест, по мнению Моны, должен выражать задумчивость, но ее отталкивает: слишком ярким кремовым оттенком подсвечено его лицо и оттого выглядит глыбой камня, кальцита, с парой мерцающих черных глазок сверху.

– Прежде чем приступать, – говорит он, – думается, разумно будет выяснить, что тебе известно, чтобы не повторяться. Время не ждет. Итак… Ты… уже знаешь, откуда мы пришли, Мона?

– Думаю, не хуже других, – отвечает та, а про себя думает: «Отчего время не ждет?»

– Да. Ты ведь, в конце концов, все видела. Ты там побывала – и выжила. Весьма впечатляет.

– Так люди говорят.

Келли хохочет.

– Не совсем так, а? Это не люди говорят, а мои… близкие родственники. Ты со всеми четырьмя уже познакомилась, не так ли? Кроме одного.

– Да. Веринджер умер до моего приезда.

– Перед самым приездом, – уточняет Келли. – Что очень странно.

– Почему?

– Забудь. Просто любопытно, что ты всего за несколько недель познакомилась с моими родичами. Хотя ты еще не всех видела. – Впервые в глазах экранной картинки виден страх. Собственно, испуг его выглядит натуральнее, чем когда-либо выглядел на экране Джин Келли, потому что тот играл страх, а это существо, это искусственное изображение, искренне и всерьез боится.

Он говорит:

– О Матери ты знаешь. Так?

– Да, – кивает Мона. И вспоминает, что эта их мать явилась в мир всего в нескольких сотнях футов отсюда, на вершине горы над этим каньоном. Жутковато думать, что только сегодня Мона стояла на том же месте. И, если Парсон с миссис Бенджамин не обманули, дальше того Моне никогда не добраться.

– Да… она поддерживала среди нас порядок – на той стороне. Ты бы могла назвать это сегрегацией. Было пятеро старших, из которых я… ну, ты уже поняла. Мы были любимчиками, сливками племени. Дальше, ниже нас, шли средние, скажем так, умелые, но не выдающиеся. Ограниченные. Средние, и все тут. А ниже тех были малыши, крошки, просто зубки с желудками и придатками, сколько им захотелось отрастить. Грозные, не спорю, но без ума. Ну вот. Ты наверняка гадаешь, зачем она так нас разделила.

Его глаза странно светятся, и в голосе прорезается горечь.