Мона задумывается. И спрашивает:

– Зеркала?

– Бинго! Мать соорудила зеркала или какие-то линзы, способные заглянуть из мира в другой, граничащий с ним. Она говорила мне, что создала их, впервые узнав о мире по ту сторону – о нездешнем мире рядом с нами. И сказала, что через них Она общалась с ней.

Келли молчит, медленно втягивает в себя воздух и выпускает его из груди.

– Я не понял, – рассказывает он. – С кем общалась?

Кожа у Моны почему-то идет мурашками. Сердце холодеет и притом бьется чаще, и чаще, и чаще.

– Она не ответила, – продолжает Келли. – Но я помогал ей готовить уход. А Мать сказала, нам надо только подождать, и повернулась к зеркалам. «Чего ждать? – спросил я. – Что будет?» Мать ответила: ждать, пока она за мной вернется. И дальше молчала, сколько я ни выспрашивал.

Мы ждали, ждали, и я терял терпение. У нас нет времени, говорил я. Но тут, мне на удивление, в зеркале появилось лицо. Очень маленькое лицо, я прежде таких не видел. Оно взглянуло на нас. И, увидев Мать, сказало на языке, которого я тогда не знал: «О, вот и ты».

Келли горестно улыбается Моне и чешет в затылке.

– Вступает некая Лаура Альварес, – возвещает он.

– Нет, – говорит Мона.

– Боюсь, что да, – возражает Келли.

– Нет. Нет, не может быть…

– Это правда, – настаивает Келли. – Ты просила правды, так вот она.

– Ты говоришь, будто моя мать… что она…

– Я говорю, – продолжает Келли, – что доктор Лаура Альварес, известный физик и преданный сотрудник Кобурнской национальной лаборатории и обсерватории, однажды заглянула в линзы, над которыми трудилась десяток лет, и увидела ответный взгляд. Он был таким замечательным, поразительным, что доктор Альварес засмотрелась. И тогда нечто заговорило с ней, стало нашептывать, рассказывать о множестве вещей. А доктор Альварес слушала.

Мона вспоминает слова Эрика Бинтли: «Она засматривается в пластины линз. Чуть носом в них не тычется. Как завороженная. Я несколько раз ее заставал».

И еще одна фраза, куда хуже того: «Думается, она перед побегом многое изменила в линзах».

– Моя мать никогда бы… – Но сил закончить мысль у Моны нет.

– Что – никогда бы?

– Никогда бы не привела вас сюда, – выдавливает Мона. – Она не стала бы сотрудничать с вашей Матерью.

– Ты не дослушала, – напоминает Келли. – Моя Мать справлялась и не с такими, как тридцатипятилетняя научная сотрудница. Она была намного сильнее меня, а я сам не из слабых.

– Так ты… уверяешь, что это сделала моя мать? – беспомощно бормочет Мона. – Привела вас сюда, навлекла все это на городок?

– Мисс Мона, – просит Келли, – вы не дадите мне закончить? Позвольте мне сказать одно: Лаура Альварес ничего не делала по собственной воле.

– Не делала?

– Нет, – торжественно заверяет Келли. – Но, сестричка, сказать по чести, меня бы это не утешило.

– Почему?

Келли хочет что-то сказать, но осекается. И начинает заново:

– Ну, я ведь тебе говорил, как нам трудно было пробиться сюда. Нелегко отыскать путь между измерениями. Особенно тогда, когда границы еще оставались довольно прочными. Винк был не таким, как сейчас – в нем не имелось линий пересечения, тонких мест. Он весь был прочным.

Но Мать нашла способ. Когда та женщина загляделась в зеркало, Мать… дотянулась до нее. Она смогла, приложив усилие, управлять вашими линзами, на вашей стороне, и воспользовалась этим, чтобы… изменить ее. Постепенно, мало-помалу она растворяла разум за глазами той женщины и… заменяла его другим.

Он вглядывается в лицо Моны с беспокойством врача, сообщившего печальное известие.

– Боюсь, – говорит он, – что Мать заменила ее… Собой.

Призрак с экрана не сводит с нее глаз. Сердце у Моны по-прежнему колотится, разум мечется в скорлупе, мышцы подергиваются, как им и следует. Но Моны здесь нет. Она вспоминает.

«Как будто в ней сидел кто-то другой. У нее в голове. Кто-то, вовсе не Лаура».

И еще:

«Честно говоря, действие линз навело меня на мысль о внешнем управлении».

А больше всего она вспоминает, как мать обнимала ее в июльский день далекого 1981 года, когда солнце было таким ужасно ярким, а кожа матери такой ужасно мягкой, и как бедная женщина, голая под халатом, прижимала к себе Мону, говоря:

«Я люблю тебя больше всего на свете, но остаться не могу. Мне так жаль. Я не могу остаться. Потому что я нездешняя, на самом деле я совсем не отсюда и теперь должна вернуться».

«А можно мне с тобой? Можно мне приходить к тебе в гости, мама?»

«Нет, нет, это слишком далеко, но однажды ты придешь ко мне, в те счастливые места очень-очень далеко отсюда. Я приду за тобой. Приду и унесу тебя с собой. Я унесу тебя с собой, любовь моя. Я вернусь за тобой».

– Ты лжешь, – шепчет она.

– Зачем бы мне лгать? – возражает Келли. – Что мне это даст?

– Что-нибудь, что угодно. Кто вас, гадов, разберет.

– Я бы попросил, – возмущается Келли. – Я уже рассказал об одном из старейших наших методов общения – через посредника. По-твоему, я просто так об этом рассказывал?

– Значит, ты знал. Знал и не сказал мне.

– Не все можно сказать. Кое в чем надо разбираться самому. Понимать. Ты вот поняла и поверила, верно?

Ей хочется запустить руку в голову, выкинуть из нее страшное откровение. Не желает она считать свою мать пустотелой марионеткой, жуткой куколкой, которой управляет какое-то немыслимое чудище.

Но как стереть образ матери, стоящий у окна и разглядывающей унылый техасский пейзаж со смутным недоумением, словно, проснувшись, она ожидала увидеть за дверью совсем другое.

Так и было, да? Мать каждый день, просыпаясь, ожидала, что за занавеской откроются бесконечные черные горы, кроваво-красные звезды и разбухшая розовая луна…

Мать всегда казалась не от мира сего. Просто Мона не знала, насколько далек ее мир.

Лаура Альварес вовсе не была сумасшедшей. Просто внутри ее разума разросся другой. Черная пульсирующая опухоль, выедающая самое ее существо, пока не осталась лишь пустая скорлупа, в которой гулко отдавались голос и мысли совсем-совсем иного создания из далекого, далекого далека.

«Почему я вечно теряю то, – думает Мона, – что мне никогда и не принадлежало?»

Келли, все это время ковырявший в зубах, поднимает голову и ждет.

– Значит, я никогда… не знала матери, – говорит Мона.

Он пожимает плечами.

– Я бы сказал, нет. Во всяком случае, не в такой степени, чтобы об этом стоило говорить. Моя Мать ничего не делала наполовину. И редко терпела неудачу в задуманном.