школа иудаизма и христианства представляет собой традицию, основанную на интуитивных формах познания, аксиологии и этическом отношении к миру. Психоанализ, естественно, противопоставляет интуиции рациональность и связан с феноменологией и критическим отношение к миру. Их новый союз в метамодерне, где Реальное как Возвышенное приравнено к категориальному императиву Канта, представляет современная Люблянская школа, огласившая содержанием бессознательного этику, лежащую глубже, чем Эрос и Танатос, в архетипе самости, сущности, божественности. Скептически настроенные к постмодерну лаканисты А. Бадью и П. Бурдье оказали огромное влияние на этическое и психоаналитическое творчество лаканистов нового поколения: М. Долара, А. Зупанчич и М. Божовича, предопределив их спинозовские, гегельянские и кантовские рецепции в метамодерне. Восстановление целостности субъекта после всех постмодерных деконструкций осуществляется посредством обнаружения универсального начала в каждой отдельной сингулярности, позволяющего говорить о выстраивании социальной солидарности и общечеловеческой этики на основании экзистенциальной коммуникации в истине, осознания тождественности вследствие сравнения оголенностей, уязвимостей, травм и нехваток друг друга. Избыточность такого глубинного общения в Реальном по отношению к очарованию Воображаемым в экстатической коммуникации – очевидное лекарство против постмодерной симуляции.

Однако постмодерн воспроизводит себя по инерции и не собирается сдавать позиции. Холодное очарование пользователей в сети противопоставляется в постмодерне не только метамодерному духовному общению, но и классическому модерному общению той гранд-эпохи, когда гигантомания, «большой стиль», сигары и дорогие костюмы, Любовь Орлова и Мерлин Монро освящали индустриальный образ жизни хрупко приведенных в баланс союзников: империалистических США и сталинского ампира. Спецификой классического имперского капитализма была своя, не лишенная очарования, «злодейская», «купеческая» подлинность, с которой потреблялись товары. Потребление могло привести к реальной смерти. Оно сопрягалось с бытовым, медицинским, экзистенциальным риском, с приключением, с авантюрой, с вредом для здоровья, в конце концов. Ритуальность потребления позволила М. Элиаде назвать эту демиургическую радость обладания товаром крипторелигиозным чувством[277]. В нём проявлялась особая, как сказал бы Макс Вебер, «пиратская» романтика[278], некий бандитский «форс» смеси крепкого алкоголя и тяжелых наркотиков.

«Форс», в отличие от «фарса», представляет собой не оптическую иллюзию «безопасного» перформанса, а онтологическое явление смертельно опасного общества спектакля. Если смерть преступника на эшафоте на центральной площади города – это возвышенный трагический спектакль публичной казни, держащий зрителя на некотором пристойном отдалении от тайны Возвышенного, то незаметная, экологически «чистая» смерть за пластиковой дверью хосписа, среди шприцов и включенных телевизоров с транслируемой по ним эстрадой, – это выхолощенная до медицинской стерильности прозрачность зла, лишенного тайн, смерть как самый откровенный и при этом самый выбеленный рентгеном симуляции перформанс. Постмодерная матрица социума – полностью оптическая, симулятивная, это – сугубо и всецело знаковое образование, «вечный двигатель» пустого семиозиса. Во всяком случае, она хотела бы такой быть, остужая огонь желания. Она стремится производить не вещи и чувства, а всего лишь знаки вещей и чувств, так что из производства исключаются как материальные предметы, так и духовные сущности, обладающие тайной ужаса, смерти, Возвышенного.

Избыточной становится как субъектность, обладающая душой и самостью (Возвышенное, Символическое), так и тело, обладающее весом и протяженностью (Вещь, Реальное). Человек пытается максимально дальше отойти от бытийной грани жизни и смерти, при этом не теряя наслаждения от её смакования, как делает турист, манипулируя с ремнем безопасности. Соль становится несоленой, сахар – несладким, пиво – безалкогольным, миф – этнографической новостью, смерть – хосписом, война – кровавым онлайн-шоу. Общество модерна создавало героев путем восхождения, от метонимии голой смерти ввысь, по оси метафоры, к Возвышенному: от окопа с мертвым телом солдата – до торжественного мемориального парада на городской площади, как на театральной сцене. Постмодерное общество десакрализирует героическое путем циничного непристойного показа окровавленного тела убитого человека на дисплее персонального компьютера, в режиме баннера или малого экрана. Голое Реальное, не прошедшее сублимацию, не возвысившееся, оказывается поверхностью Символического. Это отныне – принудительное наслаждение, часть индустрии развлечений. Основной коммуникативной единицей становится цифра. Цифра является источником холодного виртуального очарования.

Машина как символический аппарат постмодерна не сводится к средству механического передвижения, к электронному механизму расширения возможностей человека, к товарному символу, удовлетворяющему потребность в реальных наслаждениях. Виртуализация машины привела к тому, что она полностью заместила собой реальность, превратившись в цифровую Вселенную, управляющую человеком и лишающую его передвижения и способности самостоятельно наслаждаться. Человек общается с машиной через удобный интерфейс, не воспринимая ее более в качестве вещи или предмета культа, но относясь к ней буднично, как профанному собеседнику, коммуникативно превосходящему его по силам. Ужас постмодерна состоит не в сакрализации машины, как это принято считать, а именно в её профанизации, в том, с какой легкостью она входит в плоть и кровь повседневности, лишая её плоти и крови.

В этом состоит эффект «Вивариума»: искусственный интеллект руководит субъектом с холодящей душу, механизированной обыденностью образцового нацистского служащего, как будто «так и должно быть». Абсолютное зло концлагеря состоит не только в смерти невинных людей, но и в той аккуратной техногенной опрятности, с которой она устраивалась. Глобальное управление единым целым в цифровой Вселенной – это экология зла, многофункциональный континуум извращенного Отца, принудительно согласовывающего все винтики и шестеренки системы в некую лабораторную имитацию хаоса. Возвращение сельской оседлости в образе жизни атомарных пользователей цифрового лагеря во время карантина 2020–2021 продемонстрировало иллюзорность боязливой либеральной надежды, что несовершенный ум человека не способен создать совершенную машину контроля. Ум человека на это способен, он создает машину, которая полностью овладевает умом, телом и чувствами человека, его сознанием и бессознательным, Символическим и Реальным. В избытке остается самость – наиболее глубинное ядро идентичности, суть которого состоит в этическом долженствовании, в тревоге вины и ответственности, в онтологии подлинного поступка. Но именно самость контролируется больше всего. Чтобы началось движение вспять и вперед, от постмодерна к (мета)модерну, от Воображаемого к Реальному, необходимо обратиться не к самости как к таковой, которая сейчас заслонена иллюзиями объективации, а к Символическому. Модерн был временем классической сублимации Вещи в Возвышенное посредством Воображаемого. Постмодерн огласил полную десублимацию, но вместо возвращения к Вещи мы обрели бесстыдство, уничтожившее саму Вещь. После десублимации сублимация… стала тотальной, лишившись остатков Реального в сублимированном объекте Закона. Обнаженная сексуальность лишена сексуальности как таковой. В условиях, когда десублимация стала легитимной непристойностью, возвращение самости должно происходить не путем остановки сублимации, а путем смены одного типа сублимации на другую. В условиях тотальной трансгрессии, когда правда – абсолютно обнажена и превращена в фарс, нет смысла говорить о голой правде: она уже стала шоу. Необходимо сместить внимание от прямой сублимации Реального к сублимации косвенной, обратив свой взор на Символическое, на Возвышенное, где хранятся остатки пропущенного через