в большей степени правдой, чем без сублимации. Натурализм надписи был воспринят как фарс, бравада, провокация. Перед ее откровенностью классическое начало трагедии ощутило себя уязвимым, атакуемым, защищающимся. Представитель Закона как инструмента сублимации невольно артикулировал это в казенной фразе: «Не мешайте работать», – сочтя источником агрессии того, кто в своем понимании представлял беззащитность оголенной истины.

Человек, лишенный сцены, превращается в голый терминал желания, будучи не в состоянии позволить себе эффект трагического, эффект театра, эффект возвышенного. Он лишается права на таинственность, пафос и катарсис. Тело, метафорой которого является душа, и душа, метафорой которой является дух, исчезают из дискурса, превращаясь в избыток. Для виртуального мира плоть является слишком громоздкой, протяженной, неуклюжей, болезненной, смертной. Её без труда можно заменить на генетический код матрицы, транслируемый через интерфейс. Несмотря на признаки архаики в мифологическом пространстве Интернета, оно далеко от древней сакральной традиции: символы здесь опустошены до предела, они утратили свои онтологические адеквации, превратившись в бренд, в туристический эрзац, в символический товарный знак. По сути, наш герой-«оккупант» нес бренд, Символическое Реальное рюкзака, а не реальное тело бойца-добровольца, пытаясь противопоставить пафосу смешной трагедии фарс трагической комедии, официальной претенциозности – уличную грубость, спектаклю – перформанс. Перформанс как десублимированное Реальное означающего без означаемого и представляет собой постмодерную объектность.

С точки зрения марксистской философии психоделическое очарование экраном является социально обусловленным и произрастает в результате усиления процесса информатизации, обуславливающей эфемеризацию труда человека за компьютером. Вместо легкого труда, способствующего раскрепощению индивидуальности, мы получили эфемерный труд, поглотивший индивидуальность в результате своего слияния с досугом и поместивший человека в режим круглосуточного цифрового рабства. Человек создал машину, которая превзошла его по силам и вот-вот уничтожит. Ради этой машины человеком были разрушены традиционные моральные устои, являвшиеся векторами его самоконституирования. Прогресс индивидуальности был вектором зрелого модерна. В постмодерне, уничтожив Символическое, индивидуальность оказалась беззащитной перед пустыней Реального, угрожающего ей своей бездной. И вот тогда свободную трансляцию хаоса перехватила машина, став машиной желаний и подчинив себе субъекта как расколотое отчуждённое существо. В ситуации господства машины вторичной символизации подвергается капитал, лишившийся золотого запаса, и труд, всецело зависящий от капитала. Классовая пропасть между капиталом и трудом, несмотря на компрессию труда и досуга в жизни каждого отдельного человека, не снялась: обладатели капитала продолжают путешествовать миром и создавать виртуальную реальность для своих работников, которые сохраняют средневековую статичность.

Экран призван защищать трудящихся от травмы Реального. Вместо средств массовой информации распространение получают индивидуальные СМИ, работающие в формате малого экрана блогерской культуры. Телевидение, привыкшее к модерному формату парада, спектакля, сцены, начинает трансформироваться в соответствии со второй космической скоростью передачи событий, свойственной для блогера, который работает в режиме реалити-шоу прямо «из окопа». Эстетизация катастрофы при помощи юмора становится формой принуждения к развлечению и наслаждению смертью. Пустоту заполняет новая тоталитарная идеология всеобщего гедонизма, всеобщего рессентимента и всеобщего вуайеризма. Невинная игра знаков оборачивается диктатурой глобального рынка желаний. Интимная реклама проникает во все публичные сферы, осуществляя подлинную оккупацию тела и духа абстрактной цифрой. Плоть, мысль, чувство, память оккупируются брендами и трендами. Маркетинг создает смысловое пространство интерпретации, где все события рождаются из коммуникации и преподаются массам посредством медиа, формируя тот или иной контент сообщений, основанных на репрессивной информационной прозрачности, на микроскопическом мусоре многочисленных интимных вселенных.

В условиях коммуникативной событийности субъект как актер шоу не в состоянии быть ироником и романтиком: героем истины, который несет свою правду против воображаемых посланий власти. Невозможно также быть подлинным героем террора, готовым оплатить право на истину насилием. В этих условиях любой борец за правду превращается в бренд Трикстера. Транснациональная гегемония работает путем перформативного обнажения тайн, пристегивая оппозицию к своему дискурсу. Свобода становится рабством. Бунт становится бунтом на продажу. Революция становится «цветной революцией». Любовь становится ситуативной приятной связью «партнеров». Искусство побеждается спонсорством в креативной экономике. Реалити-шоу «о войне» побеждает боевой окоп. В хосписе умирают красиво, «ручной», «комфортабельной» смертью. Искусство, поэзия, призванные нести правду, испошляются до грубой публицистики.

Следствием тотальной развлекательности становится психоделическое холодное очарование, фасцинация, напоминающая наркотический восторг. Во время переживания фасцинации субъект входит в ситуацию легитимированной шизофрении: он раздваивается между новым базисом цифры, который предполагает любую форму подачи информации, и старой надстройкой визуальности, всё еще работающей с оптикой взгляда, с образом. Скорость, с которой первичная суперструктура «догоняет» вторичную инфраструктуру в развитии технологий – не всегда так велика, чтобы каждое новое средство техники тут же обретало релевантную мировозренческую репрезентацию. Согласно общему диалектическому закону марксизма, развитие надстройки отстает от развития базиса. Пустое раковое тело машины желаний может на самом деле обитать в чем угодно, ибо это – всего лишь цифра. Но цифра продолжает презентовать себя через аватар Другого, воображаемого собеседника в сети. В условиях цифровой поливалентности мы продолжаем «смотреть», то есть – оставаться ортодоксально устойчивыми в оптике взгляда.

Ситуация раздвоенности между цифрой и взглядом подобна ситуации раздвоенности между капитализмом и трудом, временем и пространством, публичностью и приватностью, которые то сливаются в экстазе коммуникации, то расходятся в базовой травме. Соитие времени и пространства не снимает напряжения между ними, потому что это – не диалог, а принуждение, неравный союз, где пространство (Символическое и Реальное) служит времени (Воображаемому). Лишение человека права на тайну превращает в бренд любую Вещь и любое Возвышенное, равно, и тело, и субъекта. Крупа в мешке, становится знаком желания. Тело погибшего в окопе становится элементом фатального шоу. Секретность вещи подавляется символической репрезентацией, историей про вещь, глобальной иконой стиля. Вместо веса вещи, веса тела, тяжести креста, мы имеем маркетинговый концепт story-telling – сегмент информационного мира, принуждающего нас к переживанию риска без реального риска. Наслаждение без риска никогда не может быть удовлетворено: оно будет длиться вечно, в виде смакования чужой смерти на экране. Удовлетворяются потребности в продуктах и товарах, в идеях и символах, но не желания испытывать те или иные переживания.

Информационный маркетинг продает и покупает переживания, которые он сам же и создает, формируя те или иные желания аудитории путем дробления последней на группы по интересам, оснащенные соответствующими воображаемыми идентичностями (левые и правые, вегетарианцы и мясоеды, патриархалы и феминистки, монархисты и большевики, западники и славянофилы, либералы и консерваторы, патриоты и космополиты, традиционалисты и постмодернисты, сторонники официоза и сторонники андеграунда и так далее). Политический рынок не обладает собственной идеологией: он всего лишь продает и покупает любые идеологии, удобные для своего распространения по новым технологическим зонам: если долгое время рынку была удобна либеральная идеология, это не значит, что он не купит и не продаст консервативную