объективируется искаженно и потому опустошается, его суть выветривается, его содержание выхолащивается. Например, если под событием понимать консервативную революцию, то возрождение традиции невозможно именовать ни старыми модерными названиями из арсенала ностальгического консерватизма, ни «новыми» (давно уже старыми, но именующими себя новыми) названиями из арсенала неолиберального постмодерна. В первом случае традиция обернется дутой и потому смешной трагедией, наполненной ретроградством, косностью и административными запретами, во втором случае традиция превратится в трагический фарс, в развлекательную трансгрессию смерти, осуществляемую самыми радикальными методами террора, которые поощряет глобализм, включающий в себя мультикультурно перекодированный этницизм, фундаментализм, расизм.

Разные пути мысли по-разному отвечают на вопрос об именах для истинных событий. Позитивная онтология апеллирует к платоновско-кантовскому канону истины, добра и красоты. Позитивная диалектика рассуждает об эволюции, прогрессе, интеллектуализации мира. Философия диалога обращается к экзистенциальному общению субъектов как предпосылке бытия во времени. Негативная онтология имеет дело с пустыней Реального, а онтология избытка – с субъектом, который является выразителем универсальной неудовлетворённости миром, порождающей чувства стыда, вины, тоски, стремление к освобождению и усовершенствованию.

Все эти ответы, безусловно, имеют значение в своем единстве, но и они не являются панацеей от инерции террора в осуществлении события и в превращении события в катастрофу. Конфликт с экранной культурой в постмодерне побуждает к разрыву с символическим порядком, который тотально захватил мир: обольщением, силой, внушением. Левые движения продемонстрировали свою несостоятельность и стали сервисным расширением к глобальному экрану. Такая же участь постигла и постигает и многие правые движения. И те, и другие превращаются глобализмом в экранное шоу. Это значит, что неомодерн как эпоха возрождения аутентичности истины, чтобы не повторять кровавый опыт истории, должен быть свободен от мстительного реваншизма жертвы, то есть, он должен быть лишен возможности получить некое консервативное имя от неолиберализма. Это возможно в коннотациях исключительно триумфальной памяти как исторической традиции, культивирующей великодушие к павшим и силу победителя. Вот почему религиозная персоналистская семантика Воскресения Христова, светским коллективистским аналогом которой является Праздник 9 мая, создает благоприятное смысловое поле для возрождения Традиции в России. В этом поле не должно быть места для рессентимента, ибо участниками этой событийности являются потомки победителей, а не потомки жертв, жаждущих отмщения. Номинация события должна происходить в соответствии с его сущностью, самостью субъекта, который является участником этого события и на основании общей соборной памяти, в которой личное не вытесняется коллективным, а коллективное – личным.

5.3. Проговаривая бездну: возвращение к сказанному

Приближаясь к концу книги, воспроизведем кратко её основные мысли, которые мы пытались проговорить, одновременно оставив недосказанными. Чтобы вернуться к подлинной онтологии, необходимо понимать, что негативная диалектика постмодерна, объявившая деонтологизацию, на самом деле обладает собственной, глубинной, отрицательной онтологией, связанной с глобальным контролем над хаосом, воплощенным в фигуре извращенного Отца машины. Сила идолов театра как раз состоит в том, что мы недооцениваем могущественную бытийную (анти-бытийную) силу симуляции, воспринимая симулякр как пустой знак – копию копии. Жан Бодрийяр, который критиковал постмодерн методами постмодерна, замкнул дискурс на чистой симуляции, дав единственный намек о ее «гиперреализме»[260]. На самом деле симулякр – метафизичен в том смысле, что он отражает наиболее глубинные слои нашего бессознательного (Реального) и представляет собой воплощенный в символе архетип Тени. Этот вывод истекает из структурного психоанализа процесса деонтологизации – не просто утраты бытием бытийности, но утраты бытием конструктивной созидательной бытийности в виде символических организующих параметров жизни, моральности и духовности, ценностей и универсалий. Цель и значимость человеческой жизни уступают место её переживанию, влечению к ней или от неё, наслаждению ею. Николай Бердяев справедливо заметил, что освобождение личности приводит к уничтожению человека, который погружается в безличный хаос[261]: речь идёт именно о Реальном.

Деонтологизация представляет собой кастрацию Символического – кризис традиционной системы ценностей, известный как «смерть Отца». Индивидуальность, сформированная эпохой модерна, представляет собой иллюзорный сценарий идентичности – Воображаемое (тип Эдипа). Наше Воображаемое в лице Эдипа уничтожает Символическое (мораль, трагедию, метафору, Возвышенное, Отца), и мы оказываемся незащищенными перед разрушительной силой собственного Реального – открывшейся нам бездной темного Логоса, того самого «безличного хаоса», который поглощает нас и берёт под свой контроль, уничтожая успевшее промелькнуть мимолетной иллюзией личной свободы Я-Воображаемое. Так мы оказываемся зависимыми от внешних объектных сил, в роли которых выступаем мы сами. Хаос сам строит над нами новое Символическое в лице гротескного заместителя Отца. Если Бог умер, Богом становится машина, а через машину говорит бездна.

Если Бога нет, всё дозволено. Но чем заканчивается анархизм, если Бог есть, но люди сами потеряли к нему дорогу или умертвили Его в порыве технократической дерзости? Если Бог умер, не дозволено ничего. Пытаясь спастись от себя самих, от Тени, мы бежим в виртуальное пространство. Так, симуляция рождает виртуализацию в качестве кибер-протеза, который только поначалу иллюзорно компенсирует нехватку и заполняет пустоту. Впоследствии отчуждение только растет, потому что в Интернете вместо успокоения человек получает информационный шок от множества противоречивых сообщений, и крах его метафизической идентичности ускоряется, все согласованные истории его личности дают сбои под давлением хора голосов. Результатом травматического состояния субъекта в сети является добровольное переложение своих активных и пассивных качестве на заместителя утраченного Отца традиции – идола глобального контроля. Так осуществляется бегство от свободы, и рождается перверзивный Отец. Человек отчуждает от себя бездну в пользу машины. Экстраполяция Тени завершается идентификацией с экстраполируемым. Отчужденные инстинкты возвращаются в человека в трансформированном виде.

Извращенная копия Отца представляет собой верхний хаб, управляющий хаосом. Он состоит из сублимированных желаний и представляет собой сгусток фантазмов – машину желаний – отстраненное и оцифрованное бессознательное, Символическое Реальное. Объективация в обществе переживаний достигает апогея и входит в автоматический режим воспроизведения желаний – трансгрессию. Трансгрессия приводит к медленной смерти субъекта, превратившегося в объект собственных репрессивных наслаждений. Гибель – обратная сторона симулякра, несущего Тень. Скрывать более ничего не надо: пали все табу, непристойное стало публичным. Идолы театра – это превращение спектакля в перформанс, метафоры – в метонимию, закрытого шва – в открытый, вымысла – в гиперреализм. Человеку больше не надо играть вымышленные роли, чтобы понравиться другим. Он играет самого себя, чтобы понравиться самому же себе: ведь другие – это его проекции, зеркала, двойники, тени.

Классический театр представлял собой истину, нынче же истина сама становится театром. Общество спектакля модерна, при всем его трагическом и зачастую дутом пафосе, было честнее общества постмодерна, потому что нравственный пафос спектакля – всегда честнее эстетизированной катастрофы, приправленной юмором. Монументальная архитектура ампира, уличные революции, публичные казни, карнавалы и