Сублимация никогда не бывает завершенной, окончательной, полной, с утратой влечения: в десексуализированном объекте присутствует бессознательное, чувственное, сексуальное. Поэтому не бывает симулякров, абсолютно поверхностных и пустых знаковых объектов, лишенных подтекста. Психоанализ принимает идею Канта о том, что эстетика предшествует этике и является, по удачному выражению Иосифа Бродского, «ее матерью»[272]. Эстетическое чувствование составляет первоначальную форму априорного созерцания во времени и пространстве, в результате которого рождаются образы, подобные образам куртуазной любви, формируется Воображаемое. Символическое как этика формируется на базе эстетики в результате встречи субъекта с опытом смерти, по мере осознания им конечности желаний и объектов желаний в эстетическом царстве Воображаемого: мы можем говорить о красоте Антигоны не как о внешнем облике, хотя и это тоже, но как о сияющем блеске ее готовности умереть.

Во фрейдизме четко сохраняется позитивная онтология присутствия: в бессознательном мире содержится объект-вещь (Реальное), которая не просто запрещается Законом, но, наоборот, именно Закон её и создает, указывая на нее, маня к ней опытом смерти. Если бы не Закон, объекта-вещи бы не существовало, умер бы объект предельного желания, тайна запрещаемого плода: в этой связи Ален Бадью, повторяя Лакана, обращается к апостолу Павлу: «Неужели от закона грех? Никак. Но я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: «не пожелай» [Рим: 7: 7–7]. В эстетической парадигме Канта, наоборот, Вещь создает регистр Возвышенного[273], ибо она, в качестве остаточного и избыточного суждения, не вписывается в символический порядок Закона. Влечение в любом случае оборачивается Возвышенным, эстетическое – этическим, Реальное – Символическим, пустота – полнотой, негация – позицией, но объект не теряет своей метафизической устойчивости: внутри человека пребывает избыток. Речь идет об оголении некоего ядра чувственности, которая, с её дальнейшим отчуждением от субъекта в порядок культуры путем трансгрессии, не утрачивается, а присутствует одновременно и во мне, и в Другом, на которого мы проектируем свое «Я», но присутствует в виде абсолютного Другого, радикального Другого – смерти.

С введением дискурса смерти мы имеем дело с образованием Символического, которое заполняет трещины и пустоты, компенсируя разрывы в идентичности «Я» воображаемыми сценариями других и культурными знаками Большого Другого (смерти, истины, Бога). Именно Символическое (Возвышенное) представляет собой царство Сверх-Я, где Реальное (Вещь) проявлено с особой силой, потому что полюса сходятся, на просцениуме Символического присутствуют удовольствие и боль одновременно. Именно в Символическом, казалось бы, на вершине сублимации, возможен прорыв Реального, катарсис, расшивка. Самое глубинное в нас выражается в искусстве, в трагедии, на сцене, а не в быту и повседневности. Высшая правда искусства всегда выше документальной правды жизни, где глубинная истина заслонена от нас повседневными воображаемыми образами и клише. Документальная точность проигрывает смертельной точности Возвышенного. Даже современный человек хранит в себе архетип Антигоны. Он способен к упрямству смерти.

Трагический антигуманизм психоанализа – на самом деле единственная светская форма мысли, в которой в условиях постмодерна выживает религиозная самость. Психоанализ, с одной стороны, подвергает критике постмодерные иллюзии инаковости и толерантности, выращенные из мечты о «подлинном диалоге» в результате политической апроприации идей Эмманюэля Левинаса, а, с другой стороны, вскрывает беспомощность эстетической критики постмодерна изнутри теории симулякров и симуляции. Мы – не пусты, но наполнены желанием, окружает нас не симуляция, а игра на грани жизни и смерти. Отношение к Другому как к объекту желания заставило радикальных постмодернистов усомниться в чисто оптическом опыте: эйфория безопасных знаков, детерминирующих значения, сменилась радикальной идеей, что сами знаки детерминируются бессознательным. С точки зрения онтологической полноты, этике психоанализа, или психоанализу Реального, близка ранняя религиозная философия диалога – идея духовного общения в полноте Бога, бытия, присутствия, любви (М. Бубер)[274].

В противовес буберизму и лаканизму, идее Бога в Другом (Ближнем) и идее Возвышенного в искусстве и смерти (Большом Другом), поздняя философия диалога в виде прирученного Левинаса – это «безопасная» коммуникация в области холодного сетевого очарования, экологически «нейтральная» политика идентичностей и риторика отличий, дипломатические мультикультурализм и плюрализм, бесконечные «партнеры» и «партнерства», другие для других, сами себе чужие, отчуждённые, ироничные, равнодушные. Дерридианство, апроприировав левинасизм, превратило священное и ужасное (нуминозное) лицо Другого (Agnst, Das Ding) в светские личины «приятных» других, изъяв из философии диалога его краеугольный религиозный камень Другого (Бога, Ближнего), а из психоанализа – краеугольный камень Реального и Символического (Возвышенного). Соображения экологической безопасности и стали той холодной «жидкостью современности», которая обрушилась на смертельный огонь настоящих человеческих отношений в пограничных экзистенциальных ситуациях.

На волне неолиберального опустошения и остужения общения изменилось и отношение к Лакану. В дискурсе глобализма формируется традиция последователей Жака Лакана, которые так или иначе игнорируют его поздний постструктуралистский период – период Реального – попытки обозначить общение в пустоте бессознательного, небытия, отсутствия, но отсутствия значимого, поскольку ничто составляет предпосылку ко всему, пустота содержит намек на архетип. Вместо Лакана зрелого Символического, впервые проявившегося в «Этике» (седьмой семинар 1959 г.)[275], и Лакана позднего Реального, наиболее полно выраженного в поворотном семинаре под названием «Тревога» 1962–1963 годов[276], с которого началась собственно парижская школа, постмодернисты акцентируют внимание исключительно на раннем Лакане первого и начального второго периодов – Лакане Воображаемого, Лакане стадии зеркала, Лакане языка и Лакане чистого Символического. Формируется собирательный образ Лакана в виде либеральных наслоений лаканизма: постмодерный психоанализ начинает культивировать только взаимное обольщение собеседников воображаемыми сценариями в рамках символических означающих. В этом смысле поздний Лакан, Лакан Реального, и ранняя философия диалога Бубера, философия сакрального, не противоречат друг другу: сакральное суть Реальное, полнота суть пустота, ничто есть всё, вакуум намекает на архетип.

И Бубером накануне «горячей» войны с фашизмом в тридцатые годы XX века, и Лакана накануне «холодной» войны с либеральным фашизмом в шестидесятые годы XX века, одинаково тревожит Agnst: ужас бессознательного напоминает о себе всё острее, сталкивая человека со смертью и необходимостью принимать в ее условиях предельное нравственное решение. Но разве поколение «креаклов» способно размышлять о смерти, ужасе, ответственности? Лишенные метафизического начала, поздняя диалогистика и постмодерный лаканизм сходятся в культе Воображаемого. Выйти из номинаций постмодерна можно только через метамодерн – возвращение к аутентичности самости, к монизму божественной пирамиды, к пределам жизни и смерти, к позднему психоанализу и раннему диалогу. В рамках метамодерна плюралистическую позицию постмодерного диалога следует откорректировать психоанализом Реального, а психоанализ Символического – философией диалога как сакрального. Метамодерн возвращает нас к традиция бытия: Реального и Священного, смерти и Бога, Возвышенного и Ближнего.

Философия диалога как богословская и религиозно-философская