И хотя Всемирная организация здравоохранения дала стевии «зеленый свет» еще в 1990 году и ее даже добавили в низкоуглеводную диету Аткинса, до того, как FDA вынесло благосклонный вердикт и ее приняли в США, оставалось еще восемнадцать лет. В 2010 году примеру американцев последовали Бельгия, Италия и Испания, а через год стевию одобрили на всей территории Евросоюза. И даже несмотря на то, что она имела неприятное послевкусие и стоила намного больше искусственных подсластителей, ее ждал большой успех: она вошла в состав таких напитков, как Coca-Cola, Sprite и Nestea, и на 30 % уменьшила долю сахара, которая в них содержалась. Компания Tereos, французский сахарный гигант, начала продавать производителям еды и напитков в нескольких странах Евросоюза сахаристые продукты, изготовленные на основе стевии120. Компания Tate&Lyle, приняв вызов, решила создать стевию без неприятного привкуса и начала работу над собственным брендом «Тастева» (Tasteva) – ключевым элементом в переходе фирмы к производству подсластителей, не содержащих сахарозы. Чтобы высвободить капитал для этой цели, в 2007 году она продала пять заводов, производящих глюкозу из крахмалосодержащих продуктов, фирме Syral – «дочке» гиганта Tereos121. Кроме того, она продала рафинадные заводы, расположенные в США, а в 2010 году – и все свои подразделения, занятые распределением мелассы, тем самым сыграв последний аккорд в своей исторической роли британского сахарного гиганта. Как объяснил Джавед Ахмед, исполнительный директор компании, отказ от торговли мелассой позволил получить капитал, благодаря чему фирма могла и дальше специализироваться в работе с продовольственным сырьем – и в частности, конечно же, с низкокалорийными ингредиентами122.

Компания Tate&Lyle, идеальное воплощение сахарного капитализма, вновь ощутила ветер перемен и, вероятно, гарантировала себе возможность выжить в предстоящие десятилетия. Сейчас, когда научный мир почти единогласно признает связь высокого потребления сахарозы с диабетом 2-го типа и сердечно-сосудистыми заболеваниями, нам жизненно необходимы искусственные подсластители, чтобы предотвратить неизмеримую трагедию и не рухнуть в бездну, на краю которой мы уже стоим123. В Индии, колыбели сахара, диабетом больны 77 млн человек; в Китае – 116,4 млн; а на Маврикии, «сахарном острове», от этой болезни страдают 22 % жителей124. И еще сильнее удручает то, что к этим страшным цифрам мы пришли по прошествии всего лишь полувека после того, как забил тревогу Джон Юдкин, – и через полтора столетия после того, как Уильям Бантинг адресовал широкой публике свое «Письмо о тучности».

Заключение

За сравнительно краткий период белый кристаллический сахар прошел путь от предмета роскоши до совершенно неприметной составляющей нашей повседневной жизни. Мы почти незаметно привыкли к тому, как поразительно сладки наши продукты. Это сверхизобилие не просто привело к мировому кризису в здравоохранении, но и переплелось с историей об истощении окружающей среды, о расизме и о жестоком неравенстве, проявленном во всем мире. Таким стал итог семисот лет мирового капитализма, восходящего к тем временам, когда в Египте властвовали мамлюки, в Венеции процветал знаменитый аристократический род Корнаро, а по миру странствовали отважные путешественники, подобные Ибн Баттуте и Марко Поло, – но поиск его истоков уведет нас еще дальше в глубь истории, к поразительному сахарному комплексу в персидском Ахвазе, руины которого так потрясли и смутили офицера британской армии Роберта Миньяна. Это история о безжалостных злодеяниях, о надругательстве над самой природой, о развитии и регрессе, о сопротивлении и протестах, а также о войнах на уничтожение, которые вели между собой сахароделы, – но она же проникнута повествованием о необычайной находчивости, о духе предпринимательства и о неугасающем оптимизме.

Сахарная отрасль стала играть важную роль еще в доиндустриальном мире, а в XIX столетии сахар был тем, чем в XX веке стала нефть: ключевым товаром, обладавшим в мировой торговле невероятной ценностью и предполагавшим труд неисчислимого множества людей. Возможно, в начале XX века от 6 до 8 % от всех домовладений мира получали часть своего дохода благодаря производству сахара, а его изготовление, рафинирование и последующая продажа все чаще оказывались сосредоточенными в руках безмерно могущественных конгломератов. «Сахарный трест» Генри Хэвемайера входил в число двенадцати компаний, определявших индекс Доу – Джонса. Европейская свеклосахарная промышленность помогла определить облик предшественницы Единой сельскохозяйственной политики Европейского союза, которая, в свою очередь, погубила сахарные экономики многих развивающихся стран и позволила вырасти другим, избирая их по собственному выбору. На протяжении своей истории сахарная промышленность не раз заставляла рабочих и покупателей приспосабливаться к новым условиям, что иногда было легко, а временами – очень трудно, и часто получала огромные прибыли, затапливая и богатые государства, и страны со средним доходом целыми реками калорийной пищи. Столь влиятельная индустрия вряд ли смирится с попытками ее ограничить и будет непрестанно расширяться, создавая все новые фронтиры для производства этанола, что повлечет еще более серьезные угрозы для окружающей среды.

Сахарная промышленность двулика, как и сам капитализм: с одной стороны, она способствует новшествам и стремится к прогрессу, но с другой – до тех пор, пока ее бизнес процветает, она равнодушна к тому, как отразится ее деятельность на обществе и экологии. И хотя промышленники не лукавят, говоря, что умеренное потребление их продукта не вредит здоровью и что сахар, в отличие от никотина, не вызывает привыкания, здесь есть один нюанс: сахарная отрасль – как и вся пищевая промышленность, важную часть которой она составляет, – заинтересована в том, чтобы добавлять в еду как можно больше сахара, и совершенно не способна умерить аппетиты. Она увеличивает свою прибыль до предела, а затраты на здравоохранение и экологию перекладывает на плечи всего общества. Протекционистские тарифы, чрезмерное потребление, умопомрачительные счета за медицинскую страховку и устранение ущерба, нанесенного окружающей среде – за все это платят потребители, к чему их принуждает невероятная мощь сахарных конгломератов.

Впрочем, в этой книге мы не раз говорили о том, что винить в буйстве капитализма одну лишь сахарную промышленность в корне неверно. Как указал в «Империи хлопка» Свен Беккерт, мы склонны игнорировать ту ключевую роль, которую в содействии капиталистам сыграли всё более сильные государства, – а ведь с учетом этой роли капитализм оказывается намного более восприимчивым к переменам, чем мы привыкли считать. В конце концов, правительства полагаются на электорат, который позволяет им удержаться у власти1. История показала, что сахарный капитализм способен менять курс, когда ему приходится сталкиваться с сопротивлением общества или когда выбор покупателей оказывает давление и на промышленников, и на правительство. В то же время эти отклики неизменно были частичными, и любая перемена к лучшему порождала новые проблемы и противоречия. В течение многих сотен лет