Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я благодарю Бога, Всемогущего отца моего, за то, что Он избрал меня Своим мечом, и за то, что в знак любви и снисхождения Он наложил на меня Свое клеймо. Сегодня утром, проснувшись, я узрел на руках и ногах стигматы, узрел рану на боку и кровоточащие царапины на лбу от тернового венца. Я ощущал ту же сладостную боль, что терзала самого Христа».
Его вера стала религиозной манией. Сын вырезал эту страницу и несколько последующих и бросил их в пламя костра.
За периодами пустословного безумия шли страницы, полные холодного здравомыслия, словно болезнь захлестывала мозг и спадала, как приливная волна. Следующая запись в дневнике была датирована пятью днями позже заявлений о стигматах. Она начиналась с наблюдений за положением небесных тел в точке неподалеку от того места, где сейчас сидел Зуга, с поправкой на неточность хронометра, который не сверяли почти два года. О стигматах больше не говорилось ни слова. Они исчезли так же чудесно, как и появились. Краткие деловитые записи были сделаны прежним аккуратным почерком.
«Народ каранга исповедует разновидность культа предков, требующую принесения жертв. Необычайно трудно вызвать любого из них на разговор как о самой церемонии, так и об основных положениях этой отвратительной религии. Однако мои познания в языке каранга позволили мне завоевать уважение и доверие тех туземцев, с кем мне удалось свести дружбу. Духовный центр этой религии находится в месте, которое они называют „захоронение царей“, или, на их языке, „Зимбабве“, или „Симбабви“. Там стоят идолы их предков.
Можно догадываться, что это место расположено к юго-востоку от моего теперешнего местонахождения.
Главой этого богомерзкого культа является жрица, которую называют «Умлимо». Когда-то она жила в «захоронении царей», но с приходом разбойников ангони ушла оттуда. Она живет в другом священном месте и имеет такое влияние, что даже безбожники ндебеле и кровавый тиран Мзиликази шлют дары оракулу.
Власть дьявольской веры так глубоко укоренилась в умах этого народа, что они отчаянно сопротивляются слову Божьему, которое я несу.
Мне явилось в откровении, которое было мне дано голосом Всевышнего, что Он избрал меня для похода в эту цитадель зла — Симбабви, дабы низвергнуть дьявольских идолов, как Моисей, спустившись с горы, низверг и уничтожил золотого тельца.
Господь Всемогущий открыл мне, что избрал меня, дабы я нашел и уничтожил высочайшую жрицу зла в ее тайном прибежище и разбил оковы, которые она наложила на разум этих людей, чтобы они смогли проникнуться священным словом Христовым, которое я несу».
Зуга быстро перелистывал страницы. Казалось, они написаны двумя разными людьми — трезвым рационалистом с аккуратным почерком и буйным религиозным маньяком с безумной скачущей рукой. Кое-где такая перемена происходила от строчки к строчке, в других местах один и тот же характер записей удерживался по нескольку страниц. Зуга не позволял себе пропустить ни слова.
Давно миновал полдень. Он много часов непрерывно вглядывался в поблекшие страницы, мелко исписанные выцветшими самодельными чернилами, на которые уже перешел Фуллер, и глаза заболели, словно в них насыпали песка.
«3 ноября. Местонахождение 20° 05' северной широты, 30° 50' восточной долготы. Температура 40° по Цельсию в тени. Жара невыносимая. Дождь собирается каждый день и никак не прольется. Достиг святилища Умлимо».
Эта краткая запись взбудоражила Зугу. Он чуть не пропустил ее — она была втиснута в самый низ страницы. Он перевернул ее — на следующей взял верх безумец. Страница была заполнена хвастливыми гиперболами и громогласным религиозным экстазом.
«Восхваляю Господа, Создателя моего. Он единственный истинный и всемогущий Спаситель, для которого все возможно. Да свершится воля Твоя!
Я предстал перед Умлимо в ее мерзостном склепе, и она признала во мне орудие гнева Господня, ибо говорила голосами Белиала и Вельзевула, страшными голосами Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны.
Но я стоял перед ней неколебимо, сильный словом Божьим, и она, увидев, что не может со мной совладать, упала замертво.
Так я убил ее, и отрезал ей голову, и вынес ее на свет. И ночью Господь говорил со мной и тихим смиренным голосом возвестил: «Иди, верный и возлюбленный слуга Мой. Да не будет тебе покоя, пока не свергнуты поганые идолы безбожные».
И я поднялся, и рука Господа помогала мне и вела меня».
Зуга не знал, что из этого было правдой, а что — бредом безумца, видениями воспаленного мозга, но лихорадочно продолжал читать.
«И Всемогущий вел меня, пока я не пришел, одинокий, в город скверны, где поклонники дьявола отправляли свой культ. Мои носильщики, убоявшись дьявола, оставили меня. Даже старый Джозеф, всегда бывший рядом со мной, не мог заставить себя пронести ноги себя через ворота в высокой каменной стене. Я оставил его в лесу терзаться раболепным страхом и пошел один между высокими каменными башнями.
Как и открыл мне Господь, я нашел языческие кумиры, убранные цветами и золотом, и кровь жертв еще не высохла на них. Я низверг и уничтожил их, и никто не мог противостоять мне, ибо я был мечом Сиона, перстом самого Господа».
Запись внезапно обрывалась, словно сила религиозного рвения взяла верх над автором, и Зуга перелистал следующую сотню страниц, ища дальнейшие упоминания о городе и его убранных золотом идолах, но ничего не нашел.
Может быть, они, подобно чудесному появлению стигматов на руках, ногах, на теле и на лбу отца, были всего лишь видениями безумца.
Зуга вернулся к первой записи, описывающей встречу отца с Умлимо, убитой им колдуньей. Он отметил широту и долготу этого места, сделал грубый эскиз карты и, зашифровав, переписал текст, полагая, что найдет в нем нить, которая сможет привести его в святилище. Молодой Баллантайн очень осторожно вырезал эти страницы из дневника Фуллера и одну за другой держал над костром, глядя, как они коричневеют и морщатся, а затем вспыхивают ярким пламенем. Тогда он бросал их и смотрел, как они
