Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В его пустых глазах что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, и губы великого путешественника приоткрылись. Он дважды пытался что-то сказать и наконец произнес всего одно слово, так хрипло и тихо, что дочь не расслышала. Робин придвинулась к нему.
— Что, отец? — спросила она.
— Хелен! — послышалось яснее.
При звуке материнского имени слезы сжали горло Робин.
— Хелен, — в последний раз вымолвил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.
Она долго сидела рядом с ним, но отец больше не промолвил ни слова. Имя матери было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, и теперь эта ниточка оборвалась.
Когда угас последний луч дневного света, Робин подняла глаза и впервые заметила, что с полки на задней стене пещеры исчез оловянный сундучок.
Отгородившись от лагеря тонкой стеной из тростника и используя в качестве стола крышку несессера для письменных принадлежностей, Зуга торопливо просматривал содержимое сундучка.
Ужас, который он испытал, увидев отца, давно прошел. Зугу заворожили сокровища, хранившиеся в сундучке. Он знал, что отвращение и стыд вернутся, когда найдется время подумать о них. Знал он и то, что ему предстоит принимать трудные решения и что ему понадобится вся сила характера, а может быть, придется воспользоваться авторитетом брата, чтобы справиться с Робин и заставить ее согласиться на более приемлемый вариант истории поисков Фуллера Баллантайна и более сдержанное описание обстоятельств, в которых его нашли.
В оловянном ящичке лежали четыре дневника в кожаных и парусиновых переплетах, по пятьсот страниц в каждом. Подробные записи и нарисованные от руки карты покрывали страницы с обеих сторон. Еще там лежала пачка отдельных листов сотни в две или три, перевязанная веревкой из коры, и дешевый деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, потому что они совсем истерлись. Зуга понюхал чернила во второй бутылочке. Жидкость отвратительно воняла жиром, сажей и растительными красками — Фуллер состряпал эту смесь, когда запас готовых чернил подошел к концу.
Последний дневник и почти все отдельные страницы были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, и разбирать почерк стало гораздо труднее, потому что к этому времени руки Фуллера Баллантайна были поражены болезнью не меньше, чем мозг. Первые два дневника были заполнены хорошо знакомым мелким и четким почерком, но постепенно он переходил в размашистые кривые каракули, такие же причудливые, как и мысли, ими выражаемые. История безумия отца отпечаталась здесь с тошнотворной увлекательностью.
Листы переплетенных в кожу дневников не были пронумерованы, и между датами соседних записей обнаруживались долгие перерывы. Это облегчало работу Зуги. Он читал быстро — это умение он развил в годы службы офицером полковой разведки, когда приходилось ежедневно прочитывать огромные количества донесений, приказов и ведомственных инструкций.
Первые страницы были заполнены описаниями пройденной ранее местности, скрупулезными наблюдениями за положением небесных тел, за климатом и высотой над уровнем моря, их дополняли тонко подмеченные характеристики местности и населения. Эти заметки были переполнены жалобами и обвинениями в адрес властей, будь то директор Лондонского миссионерского общества или «Двигатель империи», как Фуллер Баллантайн называл секретаря иностранных дел в Уайтхолле.
Далее шло подробное описание причин, заставивших его покинуть Тете и отправиться на юг с чрезвычайно плохо экипированной экспедицией. Потом, совершенно неожиданно, две страницы были посвящены описанию сексуальной связи с девушкой из племени ангони, бывшей рабыней, которую Фуллер окрестил Сарой. Он подозревал, что она носит его ребенка. Причины ухода из Тете были изложены откровенно и недвусмысленно: «Я знаю, что женщина, носящая ребенка, даже выносливая туземка, обременит меня. Будучи поглощен служением Господу, я не могу допускать подобных задержек».
Хотя зрелище, которое Зуга увидел на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, он не мог заставить себя относиться к ним спокойно. Охотничьим ножом, заточенным до остроты бритвы, он вырезал из дневника оскорбительные страницы, скомкал их и бросил в лагерный костер, бормоча:
— Старый черт не имел права писать эту грязь.
Еще дважды он встречал на страницах дневника сексуальные излияния, которые тщательно вырезал, и вскоре после этого почерк начал ухудшаться. Страницы, исполненные высочайшей ясности ума, сменялись диким бредом и видениями болезненного разума.
Все чаще отец величал себя орудием Божьего гнева, Его разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Самые дикие и откровенно безумные страницы Зуга вырезал из дневника и сжигал. Он знал, что работать нужно быстро, пока Робин не спустилась с вершины холма. Он был уверен, что поступает правильно, что отдает дань памяти об отце и его месту в истории, ради тех, кто будет жить после него, ради Робин и самого себя, их детей и внуков.
Кровь стыла в жилах при виде того, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой этой земле сменялась жгучей, ничем не обоснованной ненавистью. Народ матабеле, которых отец называл ндебеле, или амандебеле, он поносил так: «Это люди-львы, они не признают никакого Бога, питаются дьявольским варевом и полусырым мясом и поглощают то и другое в огромнейших количествах. Их величайшее развлечение — пронзать копьями беззащитных женщин и детей, и правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самый кровожадный монстр после Аттилы».
К другим племенам он относился с не меньшим презрением. «Розви — народ хитрый и скрытный, трусливые и вероломные потомки жадных до золота, торговавших рабами царей, которых они называли мамбо. Их династия была уничтожена разбойниками ндебеле и их собратьями из народности нгуни — шангаанами из Гундунды и кровопийцами ангони».
Племя каранга он называл «трусами и почитателями дьявола, скрывающимися в пещерах и в крепостях на вершинах холмов, творящими несказанные святотатства и оскорбляющими Всевышнего своими богохульными обрядами, которые они совершают в разрушенных городах, где когда-то властвовало их государство — Мономотапа».
Упоминание о Мономотапе и разрушенных городах приковало взгляд Зуги. Он стал с
