Последний из четырех дневников был заполнен не до конца. Он содержал подробное описание караванного пути, идущего «от запятнанных кровью земель, где властвуют злобные импи Мзиликази», на восемьсот километров к востоку, туда, «где зловонные корабли работорговцев ждут несчастных, переживших опасности этой печально знаменитой дороги».

«Я прошел по этой дороге до восточного края гор и повсюду находил свидетельства прохождения караванов. Нужно, чтобы о них узнал весь мир. Гнусные свидетельства, которые мне довелось хорошо узнать, — белеющие кости и кружащиеся грифы. Найдется ли на этом диком континенте хоть один уголок, не опустошенный работорговцами?»

Эти откровения скорее заинтересуют сестру, чем его. Зуга быстро пролистал их и пометил, чтобы она обратила на них внимание. О рабстве и работорговле было написано очень много, страниц сто или больше. Предпоследняя запись гласила:

«Сегодня мы поравнялись с караваном невольников, направляющимся на восток по холмистой местности. С помощью подзорной трубы я пересчитал несчастных, идущих из дальних краев. Их была почти сотня, в основном дети-подростки и молодые женщины. Они, как обычно, парами скованы за шеи бревнами, обтесанными в виде вил.

Хозяева невольников — чернокожие, я не смог разглядеть среди них ни арабов, ни лиц европейского происхождения. Несмотря на то, что они не носили никаких племенных знаков различия, ни перьев, ни регалий, я не сомневался, что они относятся к народности амандебеле, так как последние обладают особенным физическим телосложением, и, судя по направлению, их путь пролегал из царства тирана Мзиликази. Кроме того, они вооружены копьями с широким лезвием и длинными щитами из бычьих шкур, характерными для этого народа. Двое или трое из них несли ружья.

В настоящий момент караван раскинулся лагерем не более чем в пяти километрах от меня и на заре продолжит свой скорбный путь на восток, где его ждут арабские и португальские работорговцы. Они купят несчастных людей, как скот, и погрузят на суда, чтобы отправиться в ужасающее плавание вокруг Земли.

Господь говорил со мной, я отчетливо слышал Его голос. Он приказал мне спуститься вниз и, подобно мечу, поразить безбожников, освободить рабов и спасти смиренных и невинных.

Со мной идет Джозеф, надежный и верный товарищ на протяжении многих лет. Он вполне способен стрелять из второго ружья. Меткость его оставляет желать лучшего, но он храбр, и Господь будет с нами».

Следующая запись была последней. Майор дошел до конца четырех дневников.

«Пути Божьи таинственны и неисповедимы, они выше нашего понимания. Он возвышает, он и низвергает. Вместе с Джозефом я, как и повелел мне Господь, спустился в лагерь работорговцев. Мы напали на них, как израильтяне на филистимлян. Поначалу казалось, что мы побеждаем, ибо безбожники побежали от нас Потом Господь в Своей несказанной мудрости покинул нас. Один из неверных кинулся на Джозефа, пока тот перезаряжал ружье, и, хоть я и всадил пулю нападавшему в грудь, он, прежде чем пасть мертвым, пронзил Джозефа своим ужасным копьем.

Я в одиночку продолжал бой во имя Божье, и перед моим гневом работорговцы рассеялись по лесу. Потом один из них обернулся и с расстояния, равного предельной дальнобойности ружья, выстрелил в мою сторону. Пуля попала в бедро.

Не помню, как мне удалось уползти и скрыться прежде, чем работорговцы вернулись, чтобы прикончить меня. Они не пытались гнаться за мной, и я вернулся в укрытие, которое покинул ради схватки. Однако я жестоко ранен и нахожусь в ужасном положении. Мне удалось вырезать из собственного бедра ружейную пулю, но боюсь, что кость сломана и я останусь калекой.

Кроме того, я потерял оба ружья. Одно осталось лежать вместе с Джозефом там, где он упал, другое я не сумел унести с поля битвы, потому что был тяжело ранен. Я послал женщину найти ружья, но работорговцы уже унесли их.

Оставшиеся носильщики, видя мое состояние и понимая, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но предварительно они разграбили лагерь и унесли все ценные вещи, не исключая мой саквояж с медикаментами. Осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она пристала к нашему отряду, но теперь я вижу в этом десницу Божью, ибо она, хоть и язычница, после смерти Джозефа своей верностью и преданностью превосходит кого бы то ни было.

Чего стоит человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный мне Богом? Может ли белый человек жить здесь? Не останется ли он навсегда чужим и станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лишится медикаментов?»

Потом — мучительный крик боли:

«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести Твое слово, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы изменить нравы грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю Тебя, Господи, дай мне знак, что я не шел по неверному пути к ложной цели».

Зуга откинулся назад и обеими руками потер глаза. Он был глубоко тронут, и глаза горели не только от усталости.

Фуллера Баллантайна легко было ненавидеть, но трудно презирать.

Робин выбрала место для разговора как нельзя удачнее. Скрытые от посторонних глаз водоемы на реке, подальше от основного лагеря, где никто не сможет их подсмотреть или подслушать. Она выбрала и время — знойный полдень, когда большинство готтентотов и все носильщики крепко спят в тени. Она дала Фуллеру пять капель драгоценного лауданума, чтобы он вел себя тихо, и оставила его на попечение женщины каранга и Юбы, а сама спустилась с холма к Зуге.

За десять дней, прошедших с тех пор, как брат догнал ее, они едва обменялись дюжиной слов. За все это время он ни разу не вернулся в пещеру на холме, и Робин виделась с ним всего один раз, когда спускалась в лагерь за продуктами.

Она послала Юбу вниз с запиской, составленной в самых сжатых выражениях, требуя вернуть оловянный