То, что Наполеон узнал из послания Маре и дополнительных разговоров с Флери де Шабулоном, подтолкнуло его к решению теперь же, как можно скорее, возвращаться во Францию. Рассмотрим далее в подробностях, что именно он узнал.

Итак, 3 мая 1814 г.[1451] Людовик XVIII под охраной союзных войск («в обозе оккупантов», как стали говорить о нем злые языки) торжественно въехал в Париж. Любопытствующие горожане высыпали на улицы столицы, чтобы лицезреть монарха, который давным - давно, не успев занять французский престол, бежал от революции на чужбину и, отвергнутый собственным народом, четверть века прозябал в изгнании как иждивенец то у российского, то у прусского, то у английского монархов. И вот теперь под защитой иностранных штыков он возвращался на «законный» трон, «дарованный от Бога» в 1589 г. династии Бурбонов. Парижским зевакам было в тот майский день на что (и на кого) поглазеть.

Непомерно тучный и в свои 60 лет уже дряхлый, подагрик с тройным подбородком и отвислым животом, Людовик XVIII даже в лучшие годы не мог сесть на лошадь, а теперь сам едва держался на ногах, и его с двух сторон поддерживали специальные «ассистенты». Ко всему прочему он был странно одет: в гражданское платье, но с огромными эполетами, и, как вспоминал о нем современник, «засунут в бархатные сапоги» столь мудрено, что «мог бы споткнуться и о соломинку»[1452]. Великий поэт Франции Пьер Жан Беранже тогда иронизировал над тем, что Людовик XVIII, уже давно проклятый и высмеянный подавляющим большинством французов, «носил смешное прозвище “Желанный”»[1453].

В свите Людовика XVIII выделялся внешней презентабельностью его (а стало быть, и казненного Людовика XVI) родной брат Карл - Филипп де Бурбон граф д’Артуа, будущий король Франции Карл X, - столь же недалекий, но гораздо более мстительный и злобный, чем его братья, «дикий барин», общепризнанный глава ультрароялистов, один из организаторов интервенции против собственного отечества, вандейских мятежей и роялистских заговоров против Наполеона. Здесь же были сыновья «дикого барина» - герцог Ангулемский (женатый на своей двоюродной сестре - дочери Людовика XVI и Марии Антуанетты - Марии Терезе Шарлотте) и герцог Беррийский, самый младший отпрыск династии Бурбонов. Все они были обуреваемы помимо стремления восстановить «старый порядок» еще и жаждой личной мести за своих августейших сородичей. Герцогиня Ангулемская в этом отношении едва ли не превосходила самого Карла д’Артуа. Поскольку роялистская пропаганда возвеличивала ее как «ангела доброты», один из соратников Наполеона префект А. - К. Тибодо прокомментировал это определение: «Ангел явился - сухая, надменная, с хриплым и угрожающим голосом, с изъязвленной душой, с ожесточившимся сердцем, с горящими глазами, с факелом раздора в одной руке и мечом отмщения в другой»[1454]. «То был скорее демон, чем ангел», - заключает А. 3. Манфред...[1455]

По данным Ярослава Шедивы, вместе с Бурбонами во Францию возвратились более 30 тыс. эмигрантов, «у которых ничего не было, но которые хотели иметь все»[1456]. Главное, как подчеркивается в «Истории XIX века» Э. Лависса и А. Рамбо, «эмигранты хотели абсолютной монархии, контрреволюции, восстановления трех сословий, возврата к режиму 1788 года»[1457]. Осторожный и послушный своим покровителям - монархам шестой коалиции, Людовик XVIII поначалу разочаровал роялистов, особенно - ультра. Союзные монархи - в первую очередь Александр I - заставили короля даровать французам конституционную Хартию (они были убеждены, что без конституции Бурбоны не продержатся у власти). 4 июня 1814 г. Хартия Людовика XVIII была обнародована. Она выглядела довольно либеральной[1458]: гарантировала равенство сословий, право для всех граждан приобретать национальное имущество и занимать любую государственную должность, сохраняла наполеоновскую структуру органов власти, даже Кодекс Наполеона (!) и орден Почетного легиона, хотя и резко ограничивала избирательные права демоса, наделив ими «лишь маленькую кучку очень богатых людей (одну сотню тысяч из 28 - 29 миллионов населения)»[1459].

Вскоре, однако, выяснилось, что слова Хартии значат мало. Гораздо важнее оказались дела нового режима. Людовик XVIII оценил «романтическое великодушие»[1460] к Бурбонам со стороны союзных монархов. Они, хотя и оккупировали Францию и свели ее по Парижскому мирному договору от 30 мая 1814 г. к границам 1792 г., охотно поощряли любой «антибонапартизм». Поэтому король под давлением ультрароялистов начал, что называется, закручивать гайки, чтобы, как удачно выразились Мишель Франчески и Бен Вейдер, «дебонапартизировать» страну[1461]. Словно ни революции, ни консульства, ни империи не существовало, Людовик стал исчислять на официальных документах время своего правления со дня казни его брата (21 января 1793 г), напоминая всякий раз, что идет двадцать второй год его царствования.

М. Франчески и Б. Вейдер проницательно констатировали, что реставрация Бурбонов в 1814 г. «была дважды незаконной»: не только потому, что Бурбоны вернулись к власти «в обозе оккупантов», но еще и потому, что Наполеон был низложен кучкой предателей в оккупированном Париже, тогда как он «получил императорский мандат голосованием народа, и только такое голосование могло бы низложить его законным путем»[1462]. Все это для Людовика XVIII было, говоря по-русски, трын - трава. Уверовав в свою силу и подгоняемый ультрароялистами во главе с «диким барином» д’Артуа, он подверг бонапартистов широкомасштабным унижениям и гонениям, от которых страдали и нейтральные слои общества. Вместо прославленного в республике и империи трехцветного знамени Бурбоны ввели свое белое, которое народ Франции давно уже воспринимал как знамя изменников - эмигрантов. Соответственно трехцветная кокарда была заменена белой, после чего французские солдаты и офицеры, как правило, хотя и носили белую кокарду, но в глубине своих ранцев хранили, как реликвию, старую трехцветную. Запрещен был гимн революции, консульства и империи - любимая народом «Марсельеза».