союз. Теперь единственной русской молодежной организацией в Маньчжоу-го остался действовавший при Главном БРЭМ и его подразделениях Союз национальной молодежи, в задачи которого, несмотря на общий паназиатский антураж, входило воспитание у эмигрантской молодежи русского патриотизма, о чем также заботились школа и семья.

Политика доминирования и унификации, проводимая Японией в Маньчжоу-го[664], ее стремление превратить русскую молодежь, наряду с молодежью других народов Маньчжоу-го, в послушных солдат и рабочих японского императора, вызывали рост антияпонских настроений в эмигрантской среде. Этому способствовала и советско-германская война, активизировавшая патриотические настроения русского населения Маньчжурии.

Война привела к расколу эмиграции на «пораженцев», выступавших за скорейшее падение большевистского режима, и «оборонцев», поддержавших сражающуюся Россию и русский народ. Рост патриотических настроений был настолько значителен, что руководство БРЭМ в сентябре 1942 г. было вынуждено организовать закрытое совещание с представителями русской общественности Харбина для выработки средств борьбы с оборончеством. Председательствовал на совещании Родзаевский, Кислицин под предлогом другой работы от участия в совещании уклонился. Родзаевский настаивал на необходимости рассматривать Германию как союзника и «меч Божий», но его мало кто поддерживал [Там же, д. 36 450, л. 111 конв.]. В конце 1942 г. власти Маньчжоу-го осуществили первую депортацию из страны в СССР группы советско-подданных «за вредные действия против японо-маньчжурских властей». В дальнейшем были проведены еще две депортации [Наземцева, 2016, с. 400–403].

Патриотический подъем в эмигрантской среде выражался в различных формах, от идейного противостояния политике японских властей, провозгласивших в 1944 г. лозунг «Жить и умереть с Японией», до прямых связей с советской разведкой. Идейное противостояние «японизации» выражалось в продвижении эмигрантской общественностью через СМИ, школу, церковь идеи русской национально-культурной уникальности, необходимости сохранения и развития русской культуры в изгнании с целью ее дальнейшего возвращения на Родину. Примером этого могут служить книги генерала Кислицина, человека, чье служебное положение заставляло его выступать рупором идеи «общего дома». Книги «Пантеон воинской доблести и чести» и «Пути русской молодежи», вышедшие в первой половине 1940-х гг., проникнуты любовью к утраченной Родине, гордостью за ее прошлое и тревогой по поводу того, кому перейдет российская идея, на чьи плечи ляжет тяжесть искупления прошлого. И практически ничего нет об идее «общего дома» и единстве судьбы эмиграции с судьбой Японии [Кислицин, 1941]. Очень символично в этом контексте выглядит и смерть Кислицина, скоропостижно скончавшегося в мае 1944 г. через несколько месяцев после ухода с поста начальника Главного БРЭМ якобы по причине преклонного возраста. Эта неожиданная смерть породила в эмигрантской среде Харбина упорные слухи об устранении генерала японцами[665].

Масштабы сотрудничества эмигрантов с советской разведкой в годы войны, несмотря на противодействие специальных японских структур, неуклонно расширялись. Советские агенты находились почти повсеместно — в эмигрантской администрации, в структурах ЯВМ, в армии, полиции, в службах железной дороги и т. д. А поскольку обвинения в работе в пользу Советов были излюбленным средством в борьбе между различными политическими группировками эмиграции, японские органы были дезориентированы (к тому же их целенаправленно снабжали дезинформацией) и эффективно противостоять советской разведке не могли. Не достаточно эффективными были и попытки японцев в организации разведывательной работы на советской территории. Японские агенты в массе своей арестовывались советской контрразведкой, часть из них, пройдя перевербовку, направлялась обратно в Маньчжурию [Перминов, 2010].

Военная эмиграция в это время оказалась перед серьезным выбором — продолжать борьбу против большевистского режима, по прежнему ориентируясь в качестве основного союзника на Японию, или встать на путь поддержки Советского Союза, надеясь на его идейно-политическую трансформацию. Как показывает изученный нами биографический материал, большая часть бывших военных предпочла сохранить нейтралитет, имевший просоветскую окраску.

Военные неудачи Японии в 1943 г. способствовали усилению политических кругов страны, склонных к компромиссу с Соединенными Штатами. Особенно такие устремления укрепились после падения летом 1944 г. правящего кабинета генерала Тодзё Хидэки. В этих условиях существование пакта о нейтралитете с СССР давало определенные надежды на возможность переговоров с США при советском посредничестве. И действительно с лета 1944 г. такие попытки предпринимались, но безуспешно. Антигитлеровской коалиции нужна была только безоговорочная капитуляция.

Не помышляя больше о наступлении, японцы бросили все силы на укрепление обороны приграничных рубежей Маньчжоу-го. В 1945 г. японское командование имело 17 укрепленных районов вдоль границ с СССР и МНР, насчитывавших более 4,5 тыс. оборонительных долговременных сооружений. Самым мощным из укрепрайонов считался Хайларский. По свидетельствам советских офицеров, участвовавших в захвате Хайлара в августе 1945 г., на окраине города в сопках были сооружены подземные двух-, трехэтажные доты, соединенные подземными ходами, имелись противотанковые рвы, несколько рядов заграждений из колючей проволоки [Мельников] и т. п.

Не желая настраивать против себя Советский Союз, японские власти в Маньчжурии ликвидировали в 1943 г. Российский фашистский союз (РФС), функционировавший с 1941 г. как общественная организация. Союз казаков и Союз военных Восточной Азии превратились в 1944 г. в ветеранские организации, окончательно утратив какое-либо значение. В средствах массовой информации Маньчжоу-го исчезла антикоминтерновская и антисоветская риторика. С другой стороны, продолжала активно функционировать идея «общего дома», общности судеб народов Восточной Азии. К концу войны идея общности судеб народов Восточной Азии убийственно лаконично выразилась в лозунге «Жить и умереть с Японией». Лозунг имел широкое распространение в Маньчжоу-го.

В условиях ухудшения ситуации на фронтах японцы нуждались в поддержке со стороны «братских» народов Маньчжоу-го, поэтому несколько ослабили контроль и предоставили больше самостоятельности местным административным структурам. Это касалось и армии. В 1943 г. японское военное командование в Маньчжурии приняло решение о передаче всей полноты руководства русскими отрядами русским военным. Из особых разведывательно-диверсионных подразделений русские отряды должны были стать общевойсковыми подразделениями армии Маньчжоу-го. Следовательно, менялись и учебные программы, в которых почти не осталось места для разведывательно-диверсионных дисциплин. Но в то же время контроль над деятельностью русских воинских отрядов сохранялся в руках военных миссий.

В январе 1944 г. русские воинские отряды, дислоцированные на станциях Сунгари-2 и Ханьдаохэцзы, были официально подчинены Военному министерству Маньчжоу-го и стали именоваться 1-м (Отдельным Сунгарийским кавалерийским) и 2-м (Ханьдаохэцзийским) русскими воинскими отрядами (РВО). В мае того же года Хайларский полицейский казачий отряд был также официально включен в состав армии Маньчжоу-го и переименован в Хайларский РВО. Учебный отряд горно-лесной полиции на ст. Ханьдаохэцзы и Хайларское полицейское училище в январе 1944 г. были расформированы и влиты в состав соответствующих русских воинских отрядов. После ликвидации Учебного отряда на Ханьдаохэцзы постоянным центром разведывательно-диверсионной подготовки русских полицейских стала дислоцированная на 22-й версте от ст. Ханьдаохэцзы база полицейского отряда, созданного весной 1943 г. Отряд численностью в 30–40 человек возглавлял поручик Ильинский. Инструктором при отряде состоял фельдфебель Эндо Сакаци.

Командиром Сунгарийского отряда в конце 1943 г. был назначен полковник Я. Я. Смирнов, работавший