Сейчас на зубах уже не скрипит земля. Не ноет рука, которая казалась вывихнутой, нет головокружения. Я много дней не чувствовала себя так хорошо, и только паника сковывает по холодеющим рукам и ногам. Мэчитехьо утащил меня, как ястреб мышь. Бросил и наверняка наблюдает: когда добыча очнется, когда зашевелится, когда с ней можно будет что-то делать. Что?.. Я слабо, чтобы грудь почти не вздымалась, вдыхаю. Я вспоминаю, что шептали мне из-за стальной решетки. Джейн. Я здесь из-за Джейн; он не оставил ее в покое даже мертвую. За что?

Надо мной зеленый полог. Комната богато убрана, в обстановке ― что-то от знакомых мне оровиллских домов. Здесь мог бы жить удачливый сорокадевятник, какой-нибудь «новый аристократ», любящий предметы старины из рыцарских и мистических романов: резную мебель, решетчатые камины, тяжелые гардины и…

…гробы.

Саркофаг у стены, меж окон. Взгляд, метнувшись по женственно округлому, но все равно массивному, пугающему силуэту, спотыкается о знаки внизу, у стоп. Те же символы-пауки, в той же последовательности. Пророчество. Неужели… Нет, нет, не может быть. Не…

– Эмма…

Ее голос. В моей голове. И я глупо, помимо воли отзываюсь вслух, шепча:

– Джейн? Где ты?..

Безмолвие, треск в камине. Что-то чудится среди пляшущих языков, и я спешно смыкаю ресницы. Я сумасшедшая. Боже, доктор прав, я сумасшедшая, теперь ясно как день. Никого здесь нет. Никого, кроме меня и… того, кто все это время сидел за столом спиной, но я, пораженная зрелищем Саркофага, не сразу его заметила. Господи, пусть он ничего не слышал, пусть принял мой . шепот за песню пламени, съедающего поленья.

Я снова открываю глаза, едва сердце перестает так колотиться. Вождь недвижен, опустил голову, сгорбился. Фигура неуловимо напоминает если не старика, то пленного южанина с полотен патриотов. В сломленности того, кто убивает одним движением, есть ужас, столь же неотвратимый, как вид гроба у стены. Я хочу отвести взор, но не могу.

Дрема ястреба может быть обманом: чтобы мышь осмелела, перестала прятаться в соломе. Но обрывочный зов все еще в голове, и там же стонет неумершая надежда. Я не могу так больше, не могу думать, слышать и не знать. Пусть я выдам себя, пусть меня замучают и убьют. Только пусть скорее и у меня не останется ни незаданных вопросов, ни сожалений. Не так ли ты жила сама, Джейн? Родная…

Кровать не скрипит, когда я сажусь. На покрывале древний меч, меч Жанны. Злое Сердце забыл осторожность… Глупо оставлять оружие даже мыши, еще недавно верившей: вот убийца сестры. Ныне я не верю ни во что: суждения доктора поколебали, а голос ― любимый голос, ― окончательно истерзал мечущуюся душу. И все же, опрокинутая, отчаявшаяся, я извлекаю меч из ножен и тихо иду к вождю. Я пересекаю комнату, я останавливаюсь над человеком, спокойно севшим ко мне спиной и уронившим голову на сложенные, как в молитве, руки. Я стискиваю зубы. Колени мои дрожат.

Он крепко спит. Рядом открытая книга на английском; цветок в подсвечнике бросает на страницу теплое сияние. Я жду увидеть Библию, бездумно цепляюсь за строки: вот, вот откуда слова, которыми он заманил меня сюда, которыми обманул. Но…

«…Если вам действительно жаль меня, лишите меня чувств и памяти, превратите в ничто; если же вы этого не можете, исчезните и оставьте меня во тьме…»

«Франкенштейн», наша некогда любимая книга. Тот самый том, который сестра обожала прижимать к груди, и устраиваться с ним на подоконнике, и цитировать отцу, споря о природе каких-нибудь научных вещей, и… делать пометки, конечно же, пометки. Это она выделила еще в первое прочтение. Я помню даже маленькое пятно шоколада на слове «ничто».

Я изменила истории Шелли, предпочтя более живую прозу По. Джейн же так и осталась преданна смелому роману смелой девушки, в которой, возможно, видела себя. А потом книга пропала; внезапно, в день, которого я не помню, Джейн сказала: «Моя Мэри упала в воду и погибла, совсем как ее муж». Теперь я ни секунды не сомневаюсь: был четверг. Четверг, но Исчезающий Рыцарь никого не вела в бой. Догадка сродни удару. Я задыхаюсь.

Тот, над кем я стою, поднимает голову ― плавно, страшно распрямляется подобно змее. В лице нет и следа сна, малейшей растерянности, как нет и ярости мгновенного осознания: я рядом, я дерзнула занести оружие. Он смотрит спокойно, отчужденно и ровно произносит:

– Отрадно, что тебе лучше. Мне казалось даже, что ты мертва и все тщетно.

Вот кто вылечил меня, этому не нужно подтверждений. Я отвожу глаза, торопливо опускаю меч, неловкое движение ― роняю его, и клинок лязгает жалобно и звонко. По лицу вождя, поднявшегося из-за стола, пробегает болезненная судорога. Он наклоняется, оружие оказывается в его жилистых смуглых руках.

– Он не любит неловких пальцев. А она дорожит им.

Вождь кладет меч подле книги бережно, как что-то хрупкое и ценное. Потирает лоб, глаза и по-прежнему мирно глядит на меня. Он очень высокий, вблизи это еще заметнее. Не старый, ровесник отца или доктора, может, чуть моложе. Резкие скулы придают ему хищный вид, как и сжатые губы, длинные волосы, светлеющий в зачесанном хвосте череп. Он… красивый ― мелькает невозможная мысль. Он зачаровывает странной тенью за широкими плечами, тяжелой мудростью в глазах, грациозной готовностью броситься или взлететь ― в каждом движении. С ним страшно, но это не тот страх, что охватил меня впервые, и не тот, что возвращался с каждым звуком имени. И все же это почти неуправляемый, дикий страх мыши.

– Вы… ― голос дрожит, ― вырвете мне сердце?

Молчание. Он медленно обходит меня, снова без опасения поворачивается спиной.

– Вы… ― в лезвии лежащего на столе меча дрожит мой силуэт, ― мстите мне за что-то?..

Оглядываюсь. Он у гробницы, замер, просто прислонившись к камню лбом.

– Вы… ― не взяв оружия, не сделав вовсе ничего, не понимая, что могла бы сделать в этой изломанной обреченной неправильности, я отступаю от стола, ― не убивали ее, ведь так?

Он разворачивается резко, будто я все же его ударила, будто меч прошил лопатку и вышел в груди. Но лицо ― маска, остаются померкшими глаза. Мертвые, как все, чем я когда-то жила.

– Нет. ― Почти не разжимаются губы.

– Вы… ― я прижимаю к груди руки, стискиваю кулаки, заставляю правду-стон, правду-смерть наконец заполнить комнату и перестать меня мучить, ― вы ее любите.

А она ― вас. Поэтому выбросила букет, собранный совершенно чужим мальчиком, поэтому «все сложнее, чем кажется», поэтому койот и лисенок, и книга, и даже стеклянные подсвечники. Она украла их из нашей старой беседки, и сказала, что разбила, и что они были уродливыми, ненужными…

– Эмма. ― Последнее мое слово, вместе с несказанными, сгорает в его глазах. ― Прошу, не бойся. ― И он плавно протягивает мне руку.

Каждый шаг отдается в висках. Я не отвожу глаз; мне кажется, так вождь не ударит меня, не снимет нож с пояса, не зажжет над ладонью пламени, не сделает ничего, чтобы я уверилась: услышанное, увиденное, все, что я почувствовала и осознала, ― изощренный злой обман. Ястреб играет с мышью. Играет, а потом просто съест ее и забудет.