Но меня ждет вовсе не это. Это было бы милосерднее.

Вождь открывает Саркофаг.

…Моя мертвая сестра в платье, в каком ее похоронили, ― и нетленна. Волосы отросли, на бледном лице румянец, распустился венок ― тот, в каждый цветок которого я вплетала молитву. Маки и васильки дали свежие бутоны. Зацвели сорные травы, которых я добавила, чтобы венок держался крепче. Я боялась: он распадется, едва гроб опустят в землю. Я боялась не того.

– Боже…

Вождь не мешает коснуться руки Джейн, убрать прядь с ее лба. Теплая, живая, она не просыпается, и, отступив, я быстро закрываю лицо ладонями. Не сделать ни вдоха. Строки о воскрешении Лазаря отдаются хрипом, режут меж ребер. Я ничего не хочу понимать. Не хочу корить священников, отрицающих, что это возможно. Не хочу спрашивать стоящего рядом, какую цену он заплатил, кому. Я хочу одного: чтобы моя сестра открыла глаза и поговорила со мной. Я тянусь к ней снова, но теперь плечо сжимают жесткие пальцы. Приходится отойти, в кровь закусить губы. Лишь бы не обрушить удары, слезы и проклятья на того, кто запирает ее ― дышащую ― в гробу.

– Не надо!..

Пронзительный возглас все же вырывается. Мэчитехьо слышит, опять протягивает руку, и в этот раз я торопливо, без страха хватаюсь за нее. Вождь вглядывается в меня долго, остро; я смотрю в ответ. Ноги подгибаются; я вот-вот рухну, вот-вот уткнусь в его колени, не околдованная ужасом, а лишь чтобы молить.

– Выпустите… верните ее назад. ― Даже не успеваю упасть; мужество и гордость предают меня раньше, чем тело. ― Пожалуйста, я что угодно для вас…

– Не могу. ― Незримый камень придавливает, заставляет подавиться остатками обещания. ― Но ты можешь. Поэтому ты здесь.

…Он рассказывает ― глухо, но горячо, скупо, но лихорадочно. Как встретил сестру, как они обрели друг друга, как преодолели вражду, длившуюся много лет. Как Джейн не стало, как он вырвал ее душу, не дав ей улететь слишком далеко, и украл тело, а прежде нашел Саркофаг Творения. Как молился. Как дважды приносил вечно живой и вечно мертвой кровавые жертвы и как потерял всю надежду, кроме…

– У нее на боку, ниже ребер, ― шрам. Когда я спросил, откуда, она рассмеялась и сказала, что это ― первая ее рана, что оставлена она ножом доброго человека и что такой же, продолжение, ― у тебя. Вы начали срастаться в утробе матери, но срослись лишь кожей, немного, и вас сразу разделили. Это правда?

Он смолкает. Рука, помогавшая мне стоять все это время, сейчас впервые дрогнула. Я киваю, отстранившись, отступаю к столу. Два голоса звучат теперь в моей голове, звучат как один. Он и она ищут друг друга во мраке. А я не понимаю, не мертва ли я сама.

– Да, ― за меня говорит, кажется, кто-то чужой. ― Да, мы делим с Джейн одну рану, а нанес ее тот же, кто воскресил светоча. Я знаю, чего ты хочешь, вождь. Знаю.

И… спасибо, что отнял камень. В пещеру я шагну сама.

Я смыкаю пальцы на лезвии меча, ― чтобы выступила кровь, чтобы с силой хлестнула из каждого пореза. Снова, в несколько стремительных шагов, я приближаюсь к Саркофагу, опускаюсь на колени и вдавливаю в камень распоротую ладонь. Обезьяна жадно впитывает каждую каплю, мерцают яростным космосом ее зеленые глаза.

– Прими… ― шепчу я, склоняя голову. Ниже. Ниже. До самого пола.

Прими жертву, Страж. Примите, все, кто держит ее в плену. Верните мне мою сестру.

Я с рычанием мечусь и, наверное, напоминаю зверя. Ни Мильтон, ни жрица не решаются приблизиться, лишь глядят на меня с разных концов поляны: девчонка, так и не вставшая, потирает колено, а все силы моего друга, кажется, уходят на то, чтобы держаться на ногах. Его шрам кровоточит, хотя мой давно перестал. Это немного отрезвляет: приблизившись, я провожу ладонью перед встревоженным лицом Мильтона. Рассеченная кожа стягивается, остается лишь знакомый розоватый рубец. Мильтон болезненно морщится.

– Прости. Я забылся, док.

Досадливо опускаю глаза. Я не только напугал этих двоих, но и потерял время. Я должен был броситься за Мэчитехьо, и нагнать, и напасть, ― может, я даже убил бы его. Но одно осознание: он следил, он узнал о плане и, как прежде, оказался умнее… это пригвоздило меня к месту, захлестнуло дурнотой. Счастье желанного воскрешения обернулось кошмаром слишком быстро. Эмма в плену. Попалась, как точно не попалась бы Джейн! Почему, почему? Если она пострадает, тот, ради кого я столько ее мучил, никогда мне этого не…

– Объясни. ― Тяжелые руки Мильтона сжимают мои плечи. ― Немедленно, Амбер. Это был он? Ваш вождь?

– Мой враг. ― Тщетно пытаюсь понять, что выражает его непроницаемое лицо, столь же тщетно и фальшиво силюсь ободрить, обещая: ― Я спасу ее. Я…

– Подожди. ― Он легко меня встряхивает, продолжая пытливо глядеть. ― Он же забрал ее неспроста. Зачем?

– Плевать! ― В нетерпении я отпихиваю его руки. ― Плевать, Мильтон. Когда он убил отца, тоже надо было интересоваться причинами? Он… ― Догадка заставляет задохнуться в новом приступе злости. ― Впрочем, знаю. Знаю, он думает, что иначе я струшу снова сразиться! Эмма ― способ заманить меня в Форт, и надо сказать, хороший. Я отправлюсь туда. Сейчас…

– Нет. ― Мильтон хватает меня снова, крепче и больнее. ― Ты никуда не идешь.

Он должен трястись за свою почти дочку! Должен сам подгонять меня. Должен…

– Да какого дьявола?.. ― Я едва выдерживаю взгляд, продирающий до костей.

– Он бы напал сейчас, если бы хотел битвы.

– Он не лишен благородства… ― я усмехаюсь, вспомнив «милостивый» бой на ножах. ― Картинного. Глупого. Он же издевается, дает время собраться с силами, чтобы…

– «Благородный» вызвал бы тебя на бой вслух. А вместо девочки схватил бы кого-то другого. ― Пальцы касаются шрама, продолжения моего. ― Равного. Например, меня. Он…

– Ты не знаешь его. ― Невольно я повышаю голос и снова освобождаюсь, потираю левое плечо. ― Что с тобой, почему ты его защищаешь?!

Ноздри трепещут, как всегда, когда Мильтон задет. Он ведь превыше всего ставит свою объективность. Все так же ровно он возражает:

– Я никого не защищаю, Амбер. Я пытаюсь разобраться, во что ты влез. Как и…

Влез. Я. Мысленно изрыгая проклятья, каких не бросают друзьям вслух, я обрываю:

– Много разговоров, слишком много. А между тем, девчонка…

– Эмма, ― хмуро поправляет он. ― Ее зовут Эммой.

Ты ее не любишь, но говори о ней хотя бы с…

Этот формализм, это занудство! Всегда забавлявшие, ныне они непередаваемо злят. На волоске слишком многое, важное как для меня, так и для него, да хотя бы та, без кого я, как выяснилось, мог обойтись! Что, по сути, Эмма сделала, кроме как съездила в Гридли и чуть не угробила Мильтона этой спешкой? Ах да, попала в неприятности. Теперь я должен вытащить ее любой ценой, желательно с целым скальпом и…