– Ты прав. Я… согласен. Попытаюсь.

Мильтон помогает подняться Кьори и невозмутимо отряхивает брюки.

– Тогда действительно пора спешить. Ты летаешь?

– А как же старые добрые исчезновения? ― усмехаюсь. Но голос все еще дрожит.

Мой самый старый друг ― в высокой черной башне. Мой самый старый друг ― все еще мой ужас, последнее, что держит в могиле, откуда я, казалось бы, вырвался. Мой самый старый друг наверняка ждет меня…

И я встречусь с ним лицом к лицу.

Тошнота туманит сознание. Камень пьет кровь все жаднее, и все ярче сияние глазниц. Слепит. Я жмурюсь и, глотая слезы, жмусь к холодному гробу теснее.

Отзовись, Джейн, пожалуйста, отзовись.

Крышка раскалывается ― одна трещина, две почти ровных половины, ― и взрывом меня бросает назад. Удар мягче того, какой был в Лощине, но я снова почти теряю сознание. Как лежала на мшистой земле, я лежу теперь, распростертая на древнем полу чужой спальни, и огонь мечется в камине совсем близко, словно смеется. Что я сделала? Кому поверила? Я…

А потом я слышу тихий вздох, почти сразу ― полный радости крик и зов, режущий ножом.

Ведь зовут не меня.

Не ко мне она ― нетвердо ступающая, с венком, украшающим голову, ― бросается. Не меня обнимает, прильнув, спрятав лицо, судорожно впиваясь в плечи пальцами. Не мое имя выдыхает снова, уже не криком, а почти шепотом, нисколько не страшась.

Они там, у обломков уродливого обезьяньего лика. Врастают друг в друга у темной могилы, кажущейся теперь просто ящиком, откуда с легкостью сбежит не только Великий, но любое самое слабое существо. Тем более, Исчезающий Рыцарь. Джейн, давно не моя Джейн, Жанна, целующая того, кто вырывал чужие сердца, кто делал ради нее страшные вещи, кто бросил вызов небу, в которое я, и родители, и бедный Сэм могли только кричать. Я бессильно, бессмысленно тяну к сестре руку, оставаясь на полу. Она не видит, видит он. Отстраняется, шепчет что-то в открытое, обрамленное волосами ухо. Только тогда Джейн оглядывается.

– Эмма!

И вот она бежит ко мне. Торопливо опускается рядом, тянет, прижимает, зарываясь лицом в мои волосы. Я слышу ее сердце, и мне так легко, что саднящая боль в боку, там, где нас разделили, меркнет, меркнет все. Кровь пропитывает рубашку, пропитывает ткань, на которую нашиты пластины доспеха… неважно. Я больше не надену этот наряд никогда ― только платья, рубашки, юбки! Я бы выбросила его, утопила, сожгла. Но…

– Милая… ― шепчет Джейн мне в макушку, лихорадочно ощупывает плечи и руки. ― Больно? Ты ничего не сломала? Я была как во сне, ты мне тоже казалась сном, но теперь я понимаю, что, что ты сделала! ― Она лихорадочно целует меня в лоб. ― Спасла. Нас…

…Но она облачится в эту тяжелую рубаху, похожую на панцирь дракона, совсем скоро. Облачится и возьмет меч, ждущий на столе. А дальше?.. И наваждение уходит, забирая радость.

– Почему ты не сказала, что любишь его?..

Я могу спросить у сестры десятки иных вещей. Могу, но это важнее, и я знаю, это заставит ее вздрогнуть. Да. Теперь я ведь знаю ее куда лучше. Теперь, когда однажды она умерла. Джейн чуть отстраняется, вглядывается в меня, гладит по щеке. Не отвечает.

– Ты правда собиралась уйти вот так? Просто уйти сюда?..

Вопросы не легче, не лучше первого, мы обе это понимаем. Она продолжает гладить меня, но взгляд такой, что хочется отвести глаза. Я загнала ее в угол. Воскресила ― и сразу загнала.

– Я… ― рука заправляет прядь за мое ухо. ― Послушай, Эмма. А ты поверила бы мне? Отпустила? Ты… вообще во все ли веришь, что видишь вокруг?

Сладко пахнут цветы в ее волосах. Лицо свежее, как после долгого мирного сна. На платье, на нежном кружеве не проступает ран. Лишь один след, на боку, повторяет мой.

– Ты… Лазарь. ― Получается жалко, тихо. ― Лазарь, к которому тоже привела Спасение сестра, а запомнили все лишь Иисуса.

Вот только что стало Спасением? Господь не среди нас, не в непроглядной зелени этого мира, или я ослепла настолько, что не вижу Его за взрывами и гробами. Джейн смеется, но это невеселый смех.

– Иисус не приносил таких жертв, воскрешая его. ― Она переводит взор на мою руку, хватает, прижимает к щеке и тут же пачкается кровью. ― Боже! ― Она оборачивается к тому, кто стоит в стороне, кто неотрывно смотрит, но ни словом не вмешивается в разговор. ― Помоги ей. Она никогда не теряла столько крови!

Никогда не теряла столько крови. Никогда не водила армии. И никогда не была так любима. Вождь не сводит с Джейн нежного взгляда, опять ничего не говорит, а просто подходит и опускается подле меня. Я невольно сжимаюсь, когда желтый туман начинает виться от смуглых пальцев. Рану на боку обдает жаром, потом холодом. Она перестает саднить.

– Эти, ― Мэчитехьо осторожно берет мою ладонь, ― лучше сначала промыть. Ты могла занести туда что-то.

– Не надо. ― Я отнимаю руку, она снова кровоточит, и я спешно зализываю раны. ― Все в порядке. Мне вообще…

Не нужна помощь. Тем более от вас.

Джейн так и не ответила ни на один мой вопрос ― и не ответит. Потому что ответов не существует, потому что на самом деле нас, кажется, разрубили не во младенчестве, а сейчас, прямо сейчас, и совсем не доктор Адамс. Я смотрю, как она опускает голову на чужое плечо, пока желтый туман залечивает и ее кровоточащий бок. Она прикрывает глаза, будто сейчас мирная минута в каком-нибудь саду, на романтичном свидании после бала. Будто ничего не произошло. Не происходит. Не произойдет.

– Дай руку, Эмма. ― Вождь ловит мой взгляд, и я опять обжигаюсь о горящие уголья, полные искренней тревоги. ― Кровь льется очень сильно.

– Не надо. ― Повторяю, даже не понимая слов. ― Она сама остановится. Когда-нибудь.

Пусть выльется вся, пусть от этого успокоится сердце. Пусть я почувствую усталость, и снова счастье, и то, что должна чувствовать, видя спасенную Джейн. Джейн, которая чуть не уехала, чуть не умерла, чуть не исчезла и… исчезла в конце концов. Исчезла, хотя наши пальцы переплетены.

– Ты нездорова. ― Она тянется потрогать мой лоб, а я не нахожу сил пошевелиться. ― Тебе нужно отдохнуть. А нам…

Нам. Ей отдельно от меня, ей и ему.

«Нам» не успевает отзвучать в голове. Не успевает выпустить когти, и отразиться на лице, и выплеснуться в жалобном «Я с тобой!». Джейн не удается даже закончить фразу: окна брызгают осколками. Фиолетовый вихрь возникает из ниоткуда, и из этого вихря делает шаг Великий.

Через секунду он обрушивает на нас пламя.

Я действительно не знаю, не понимаю ничего. Я опустошен, в голове одно: «Вернуть Эмму, выдворить и ее, и Мильтона из этого ада». Все ― самый старый друг, и отец, и поединок, ― касается только нас с Мэчитехьо, я и так втравил слишком многих. Некоторые поплатились, некоторые платят сейчас. И я не должен усугублять это, не должен, док прав.