Сбежал из гостиницы от одиночества. Кроме того, плата была слишком высока. Он говорил хозяину: «Вы должны гордиться, что я у вас живу! Я первый поэт в России, ваши внуки, все знакомые и незнакомые вас поэтому помнить будут!» Что же в ответ? Эта шельма улыбается, кланяется, а денег требует! Хорошо, Коля Вержбицкий приютил. Они с женой снимали квартиру во втором этаже дома по Коджорской улице. Прямо к дому, будто прилепившемуся к склону, сбегали тропки с широкой дороги, ведущей выше в горы. Патриархальность и тихость места лишь изредка нарушал лихой посвист извозчика, понукающего лошадей, да щебет играющей ребятни. В квартире было две комнаты, а точнее, три, если считать широкий, совершенно особенный балкон, так непохожий на московский. Потому что на нём умещался не только большой круглый стол со стульями, жаровня, на которой готовили всю пищу, но даже матрас, на котором вполне можно было выспаться в тёплую, звёздную южную ночь. Уютность придавали вьющиеся по стенам дома фиолетовые глицинии, источающие сладкий, немного удушливый аромат, напоминающий весенний запах акации. Перед балконом ещё росли деревья алычи. Сергей спал в маленькой комнате, почти пустой. Кроме письменного стола и огромного сундука-укладки, крытого ковром, служившего ему ложем, в ней ничего не было. Всё общение, как правило за едой, происходило на балконе. Разве что-нибудь было ему ещё нужно? Так спокойно он редко где себя чувствовал. Писалось ему дьявольски хорошо, вот только тоска душу грызла. Однако он уже почти свыкся с ней, с непрошеной гостьей. Когда она впервые его посетила? Семнадцатилетним, когда выпил эссенцию, или двадцатилетним, когда, расставшись с Лёней, скучая о нём, понял о себе, что он – иной, не такой, как все другие люди. Потому что…

Уж не тень ли его преследовала в Европе, не она ли Чёрным Человеком маячила за зеркалом, в Бостоне? Как знать… Ведь в письме Мане он писал, что совсем изолгался, что продал душу дьяволу, и всё за талант. Что такое договор с дьяволом? Лишь согласие в душе, про себя. Ничего больше не надо. Можно не рассказывать об этом никому, бесполезно рассказывать. А договор скрепил позже, поцарапавшись перстнем. Когда хлопнул Толика по руке. Повертел лучезарное кольцо на пальце. Вроде как мешать оно ему стало последнее время. Утомил дикий вихрь «золототканого цветенья». Он удушливый, словно запах глицинии. Как тот старичок из переулка сказал? «Ляксандров перстень». Соврал небось, шельма. А вдруг нет? Вот с того момента и закружил его вихрь подлинной славы. Толик был рядом. Теперь он враг. Не боится Сергей его козней. Так и написал в письме Рите Лившиц: «Не боюсь я этой мариенгофской твари и их подлости нисколечко. Мышиными зубами горы не подточишь». С кем же связан его бывший друг, если им позволялось то, за что других в те годы к стенке ставили? Плевать… Спрашивал Риту в письме про сестру её, Женю. Гордячка и злючка. Так и не согласилась быть его подругой. Почему? Ей замуж надо, а то усохнет. Пусть ей так Рита и передаст! Годы-то идут – для кого себя бережёт? Какого ей ещё принца или гения надо? А может, боится его? Что погибнет душой, утонет в нём, как Галина.

Полюбил он дом на Коджорской. Иногда приходили приятели Николая. Тогда всей компанией они устраивали то, что называли «предаваться Пушкину». На пол большой комнаты или балкона кидались подушки, стелилась скатерть на низенький столик. В середину выставляли вино, нарезанный тонкими ломтиками ароматный сыр, свежую зелень, хлеб. Пришёлся по вкусу Сергею кизиловый сок. Наливали его непременно в хрустальные звонкие бокалы, любовались, нюхали, а потом пили, как вино. Был он терпкий, вяжущий и кислый. Аромат его нельзя было ни с чем сравнить. Только цвет, густая непрозрачность влаги – всё напоминало кровь…

Ведь он все свои стихи кровью писал – без этого поэта нет. «Других уж нечего считать, они под хладным солнцем зреют». Чтобы удивить друзей, написал своей кровью «Поэтам Грузии». Нравилась ему Нино Табидзе, но она была женой друга. Когда Сергей на её глазах порезал себе палец, она тихонько вскрикнула. Однако, привычная ко всяким проделкам поэтов, потом рассмеялась. Она поняла его правильно – женственная, чудесная, настоящая муза. Сергей сделал надпись на книжке «Русь советская»: «Люби меня и „голубые роги“. Поэтический союз лучших певцов Грузии».

Там же, на Коджорской, рассказали ему древнюю легенду о кизиле. В нём и сила мужчины, и стать, и доблесть. Он подстегивает энергию человека.

Читали Пушкина: кто наизусть, кто по книге. Находили оттенки, смысл и красоту там, где раньше не замечали. Это было подлинным чудом. Вино, кизиловый сок, тесный круг друзей, ароматный, тёплый ветерок – всё усиливало впечатление. Разве он не за тем же приехал на Кавказ, что и гении до него? «Подсмотреть свой час кончины…» Но Пушкин светел, его мудрость легка. Кто из друзей читал «Евгения Онегина»? Неважно. Именно тогда у Сергея появилась идея: поэму, о которой он давно мечтал, такую, которая отразила бы всё это время, весь слом крестьянского быта, вот эту поэму надо писать, опираясь на стилистику этой великой пушкинской вещи. Только что в ней будет главным? Сам смысл новой жизни. Не любовь же, как у Пушкина. Отказ из гордости, обиды, принципов чести – всё это старо, да и не трогает его душу. Настоящая любовь не может быть воплотившейся. Это то же самое, что пытаться ласкать цветок – он сомнётся, умрёт. Людские губы гибельны для нежного шёлка, из увядших лепестков упорхнёт жизнь. Что за страсть ты выжмешь из цветка? Воплотившаяся любовь – это дань смерти, чёрту, зверю, тёмной стороне человека. Она похотлива и грязна. Не такой любовью живёт душа. Он и от Исиды ушёл, потому что… сейчас её любит сильнее. Только разве расскажешь об этом? Он бы встретил её, как тогда, когда выплыла к нему из пролётки, посмотрел в глаза. Разве может быть что-то выше этого? Его первая любовь, к Анне, не воплотилась. Оставшись лучшим, самым чистым воспоминанием.

Этот стих – «Сукин сын» – словно запевка к его будущей поэме.

Приходил художник Илья Рыженко. Резкий на слово, с грубыми, крупными крестьянскими руками, простым и светлым лицом. Очень нравились Сергею его обороты и выражения. Уж так умел сказать – сочно, образно, зримо. И правду говорил всегда. Картины его были сказочными, будто видел в реальности иной мир. Прямо, без обиняков советовал: «Нечего грустить! Дался тебе этот старый уклад. Новый будет, берёзки никуда не денутся. Ты покажи души простых людей, как они меняются, а то упустишь время – потом жалеть будешь…» Сергей слушал его внимательно, а Рыженко испепелял его пронзительностью зелёных, наивных и добрых глаз.

Ему рассказывали, что в прессе всячески издеваются над его стихами. Журнал «Крокодил» вышел с неподписанной ругательной статьёй о нём. В первый же сезон московский Театр сатиры в Гнездниковском переулке избрал именно его в качестве мишени для шуток. «Маяковский» выпихивал «его» со сцены пинком под зад. Этот пинок – просто символ, что его надо выкинуть из литературы, из жизни России вычеркнуть. Вот поэтому он «из Москвы надолго убежал». Нет там для него воздуха…