есть не что иное, как мелкий бугорок на её ткани. Смерть скрепляет Вселенную также, как само пространство космоса, как чёрная материя, как законы гравитации. Смерть и чистое сознание — это две стороны одной медали, человеческое же сознание есть лишь частный случай ограниченности.

Когда я очнулся в дымном сарае, голова была переполнена утренней свежестью, словно я заснул в вишнёвом саду. И в первые часы я не думал ни о чём сложном и проводил время как блаженный идиот. Я был слишком ошеломлён. Земля под ногами стала словно прозрачной, и мне пришлось бороться с дрожью в ногах, чтобы устоять на этой восхитительной пустоте.

Те, кто был близок к смерти, говорят, будто в последний момент перед глазами мелькает вся жизнь. У меня же промелькнули все случаи, когда я умирал до этого, и случалось это множество раз. Линия жизни дробилась, порождая новые реальности, они разветвлялись, и я скакал по этим развилкам то влево, то вправо. Я умирал в Аргуне, когда пуля отрикошетила от оконного проёма и разнесла мне череп. Но умирал я и раньше, школьником, сорвавшись с пожарной лестницы в заброшенном доме. Я много раз умирал в автокатастрофе, в том числе в столкновении с КАМАЗом возле Кочкаря. Я падал замертво в душной подмосковной электричке от разрыва аневризмы. Я тонул в полынье, умирал при падении вертолёта и в результате самоубийства в дни после похорон Вики. Я умирал от выстрела Астраханцева. Я видел много своих похорон.

Это напоминало естественный отбор. Сам факт, что моё сознание переместилось в данную точку пространства и времени, избежав смерти, был похож на результат игры с автосохранением, которая позволяла снова и снова переиграть неудачный момент. Какая из этих реальностей была наиболее настоящей? В этом вопросе не было смысла, потому что у них был равный статус, и образованный ими узор имел значение только в своём единстве. Они были похожи на проводки сложной электросхемы, и разрыв одного вёл к нарушению работы всей конструкции. Вокруг этой паутины связей была разлита смерть, из которой появляется и в которую возвращается всё живое.

Позже я задумался над тем, что случится, когда я всё-таки исчезну навсегда. Человек не может бегать от смерти постоянно, а значит, даже самое удачное автосохранение рано или поздно приведёт его к порогу старости, где придётся согласиться — game over.

Первое время я не мог ответить на вопрос, потому что неправильно формулировал его. Я спрашивал, что будет с моим «Я» после окончательной смерти, представляя это «Я» неким шариком, катящим по разветвлённому жёлобу к финальной лунке. Но шарик в человеческом понимании является чем-то обособленным, твёрдым и отдельным от остального мира, что сбивает нас с толку. И даже в этой аналогии можно найти ответ, если посмотреть на наш шарик под огромным увеличением, когда он становится лишь облаком элементарных частиц, не имеющих чёткого положения в пространстве, свободных и безразличных. Мы не можем говорить, что какой-то конкретный электрон принадлежит шарику и только ему, и в большом масштабе времени становится понятно, что электроны или, допустим, протоны принадлежат шарику в той же мере, в которой они принадлежат и остальной Вселенной. Их мерцание пронизывает всю ткань мира, и шарик есть лишь частный случай. Его устойчивость, твёрдость и вечность обманчивы.

Также и человеческое «Я», которое мы воспринимаем зерном существования, является частным случаем. В обывательских понятиях «Я» тесно связано с нашей биографией, то есть совокупностью воспоминаний, привычек, наклонностей, в общем всего, что зависит от нашего тела и обычно исчезает с ним. Но есть и другое, глубинное «Я», которое сохраняет способность воспринимать и действовать, однако его сложно очертить меловым кругом, чтобы отделить от других людей и от Вселенной вообще. Сам по себе вопрос, является ли это «Я» отдельным или частью целого, существует ли оно сейчас или нет, находится ли оно здесь или там, по большей части лишён смысла, потому что это «Я» тождественно существованию как таковому. Оно нигде и везде, оно никогда и всегда.

Наше «Я» не состоит из нумерованных деталей, которые мы вправе назвать своими, как и наш воображаемый шарик не состоит из нумерованных атомов. У нас нет ничего, что стоило бы огородить забором и повесить табличку «Не входить». И всё же в этом ментальном коммунизме есть место индивидуальности, которая является такой же структурной единицей мира, как и наша общность. Это две стороны одной медали, и если эти формулировки кажутся противоречивыми, представьте себе, что весь мир состоит из безликого, лишённого окраски, вкуса и цвета набора протонов, нейтронов и других элементарных частиц, которые, преломляясь в гигантской матрице связей, дают всё разнообразие воспринимаемого мира, состоящего из отдельных сущностей. Сознательность, а с нею и смерть, создают основу для этого восприятия, оформляя тем самым и нашу индивидуальность.

Человек не состоит из одной цельной сознательности, как принято думать. В нас живёт огромное количество сознательностей, которые принадлежат не только нам, и это коллективное пользование делает нас взаимосвязанными. Поэтому вопрос о том, является ли человечество мешком зёрен или сложным сплавом, по большей части лишён смысла, потому что мы является сплавом зёрен. На глубинном уровне мы наслоены друг на друга настолько, что вопрос индивидуальной смерти в какой-то момент теряет смысл.

Во мне отпечатывались сознания других людей, с которыми мы были близки и которые влияли на меня. Я отпечатывался в них. Мы были сырьём друг для друга, и смерть одного из нас не означала смерти вообще. Когда старый лом отправляется в переплавку, составляющий его металл не исчезает: он становится сырьём для новых заготовок, которые будут состоять из других комбинаций молекул и всё же будут почти идентичны.

Моя обособленность от мира существовала только в разрезе моей личной биографии, в моей соотнесённости с материальным. Что же касается смерти, то никакого разрушения глубинного «Я» не происходило, потому что оно не было обособленным феноменом и до смерти.

Если вы прислушаетесь к себе, вы обнаружите, что внутри вас живёт множество личностей, которые в разные моменты берут над вами контроль, спорят друг с другом, спасают друг друга. Перестав смотреть на человека, как на что-то монолитное, цельное и неизменное, мы можем объяснить многое в нашем поведении.

Поначалу эта мысль мучила меня, потому что осознание своей раздробленности, пусть даже в комплекте с бессмертием, слишком сильно меняло восприятие мира. Речь