отвергал версию, что виноваты их настойки. Мы примирились с Тогжаном, а под конец даже сдружились.

Не отвернулась и Кэрол. Я боялся, что она отнесётся ко мне как к умалишённому, но она смогла это пережить. Во мне проснулся интерес к ней, к её образу жизни, её убеждениям и спонтанным мыслям, которых у неё было много. Она рассказывала о свойствах трав, о языческих обрядах, о силе лунных ночей, и я слушал её, не изводя себя мыслью, насколько это правильно. Я слушал её, как слушают воду. Может быть, она действительно была колдуньей. Когда мы бродили по лесу, пробирались через густые травы, аккуратно ступали по болотным кочкам, я видел её царицей этих мест, которая подчиняет движением руки зверей, знает язык природы и сама является её частью. Здесь, в лесу, она была на своём месте, даже если не осознавала этого.

7 июля мы без особых сложностей выбрались из зоны практически тем же путём, что пришли. «Буханка» ждала на старом месте. Сизый выхлоп непрогретого мотора, вибрации на руле и тяжесть педалей стали возвращать меня к тому миру, где нужно прилагать усилия, чтобы двигаться. К миру, где есть не только красота, но и уродство.

Процесс вождения предполагает конечную цель, и мне пришлось задуматься о том, какой она может быть. После свободы, в которой я растворялся несколько дней, необходимость согласовывать себя с этим миром казалось тягостной, словно каждая клетка моего тела разбухла и требовала сна. При всём многообразии альтернатив я выбрал возвращение в Челябинск. Здесь оставались мои вещи, моя недвижимость, накопления и незаконченные дела. Я решил снять квартиру и дать себе время собраться с мыслями.

В Челябинск мы приехали поздно ночью7 июля, измотанные дорогой и нервным напряжением. Мы высадили Лиса во дворе на улице Молдавской, когда вышла его сестра и рассказала, что военкоматы взялись за него капитально, и весь день под окнами дежурила машина. Верещагина поймали на работе. Облавы устраивали даже в супермаркетах.

Я отвёз Лиса и Кэрол к её дому, и в этих тревожных мыслях, в разговорах и прикидках наше прощание смазалось. Вытаскивая из машины рюкзак, Кэрол посмотрела на меня вопросительно, в упор. Я знал этот взгляд, просто у меня не было ответов. Я был слишком пуст внутри, слишком свободен. Я произнёс то, во что не верил:

— Иди. Всё будет хорошо.

«Буханка» конвульсивно хрипела и плевалась дымом, торопя меня. Мне некуда было позвать Кэрол, а ей предстоял сложный разговор с отцом, ещё одна ночь с Лисом, осмысление случившегося. Она промолчала, и на её большом лбу собрались морщины. Я знал, что скоро они разгладятся.

Нам было хорошо там, на свободе, отравленными ядом благодушия, который вываривал в своих котелках Тогжан. На трезвую голову мы практически не знали друг друга. Скоро она этой поймёт.

Позже в багажнике я обнаружил её брелок-мишку. Когда-то его поверхность была бархатистой, но он был такой старый, такой затёртый, что стал пластмассовым на ощупь.

Я снял маленькую квартиру недалеко от центра в многоэтажном доме на улице Советской и первые дни провёл в прострации, то лёжа в тишине, то засыпая под хрипящий телевизор. Потом я заставил себя вернуться к жизни и каждый день делал одно из неприятных дел: занялся проверкой банковских счетов, съездил в коттедж и в квартиру. Её дверь была опломбирована, и мне пришлось аккуратно срезать печати и ленты. Оперативники провели обыск, уменьшив мои запасы наличности. Красная «Мазда» исчезла с парковки: позже я обнаружил её, пыльную, у «чезаровского» заводоуправления.

Ефима я нашёл случайно, заметив машину его жены у хирургического корпуса. Он лежал в палате, про которую медсестра сказала: «Там лёгкие». Хотя его ранения считались простыми, выглядел он жутко: его нога была замотана толстым слоем, словно поверх валенка, его руку держала конструкция из металлических прутьев, но особенно страшно выглядело лицо, представлявшее собой один сплошной синяк. Он так оплыл, что походил на толстого монгола.

— Вот так повоевали, — сказал он слабым, провалившимся голосом, который я не узнал.

Он не удивился моему появлению. По-моему, он не очень разобрал, кто я такой. У не осталось эмоций. В палате лежало ещё несколько человек, некоторые без ног, и они тоже считались лёгкими.

Ефим вызвался идти вместе с группой добровольцев «Чезара»: им говорили, что они займутся техническим обеспечением тыла. Ефим водил грузовик, подвозящий боеприпасы для артиллерии по удлиняющейся ветке, которую простреливали с разных сторон.

— Там степь, пыль, — сипел он, то и дело прося воды. — Идёшь в колонне, не видно ни черта. А эти долбят с боков… По ночам долбят… У нас прицелов ночного видения нет. Ночью мы просто мишени.

Его пересохшие губы дрожали от волнения.

Несколько дней батарея стояла за Кустанаем, обстреливая окрестности.

— Такой транс, знаешь, как на заводе, когда за токарным станком батрачишь: привёз, выгрузил, привёз, выгрузил… Мы этим гнидам выдали за убитых пацанов. Плотно высевали…

Они двинулись дальше и увидели результаты своей работы: опустевшие сёла, бездомных псов, трупы, обезумевших старух. Запах гари так сильно въелся в его кожу, что теперь он чувствовал этот смрад даже от больничных бинтов, хотя они пахли рвотой.

А потом он оказался в западне, когда сарматы стремительным марш-броском перерезали российские коммуникации. Они стояли посреди степи, ожидая приказа, но приказа не было. Офицеры разбежались. Они палили без разбора во всякую тень. Часть бойцов ушли в степь, другие предлагали прорывать к своим. Кто-то сошёл с ума и целыми днями рыдал.

Постепенно кончались запасы. Они совершали так называемые «визиты вежливости» в сарматские сёла, истребляя всех, кто пытался им помешать.

— Там все оборотни, — шептал Ефим. — Каждая тварь может достать автомат и пальнуть тебе в спину.

Единственный глаз смотрел на меня. Он всё переспрашивал, верю ли я ему.

— Фима, конечно верю, — сказал я. — Я знаю, как там. Очень тяжело.

Но я не знал. Та ночь 2–3 июля 2000 года была короткой вспышкой отчаяния на фоне долгих дней безысходности, которые пережил Ефим.

Его ранило, когда он возвращался пьяный к своим. Снаряд взорвался метрах в десяти: так ему потом рассказали. Он всё говорил, говорил, мямлил, сбивался, и я понимал его всё хуже. У