недель или лет я смог бы играть в неё. Может быть, эта игра стала бы частью моей натуры. Но этот хрупкий росток, пробившийся в трещину бетона, раздавлен. Поздно копаться в этом. Я хочу уйти.

— Где пистолет? — спохватился я, подняв на Лиса глаза.

— Ронис не хочет отдавать его здесь. Говорит, люди боятся.

— Просто верните мне чёртов пистолет, и я исчезну.

— Дед Егор отдаст его на том берегу.

Я проверил вещи, затянул рюкзак, отрегулировал длину лямок и принялся натягивать ботинки.

Лис достал перочинный нож. Он выстругивал колышек из сосновой ветки, которая сильно пахла смолой.

— Зря вы так, — сказал он. — Мне вообще-то плевать, поймают вас или нет, я просто не могу понять, почему вы рвётесь туда, где вас ждёт или тюрьма, или фронт. Или вы этого не осознаёте?

— Всё я осознаю. Лис, жизнь не состоит из одних инстинктов. Я не животное, чтобы бегать от огня. Как бы я не хотел верить в обратное, но «Чезар» и Челябинск — это часть меня. Без них меня нет. Ты можешь отсиживаться здесь, потому что свободен от обязательств. А я не такой перекати поле. Когда гибнут наши парни, когда Орда у границ, я не могу сидеть под тёплым пледом с любимой женщиной и делать вид, что всё хорошо.

Его движения стали резче. Он не стругал, а высекал нечто вроде острого карандаша.

— Вас тянет на войну, потому что вы больны, — заявил он. — И не только вы. Этот психоз растёкся по обществу, и вам нравится сливаться с ним, потому что тогда можно не обращать внимание на собственные комплексы и разочарования. Вы надеетесь, что, перевернув станицу истории, станете неуязвимыми к прошлому, к своему прошлому. Но личной психоз бесполезно растворять в коллективном мракобесии, потому что личное останется личным. Рано или поздно вас всё равно накроет, как сегодня ночью, только всё будет ещё хуже и страшнее.

Я молча затягивал ботинки цветастыми, как кожа змеи, шнурками.

— Аргун, да? — спросил Лис. — Чечня вас так сильно сломала? И это повторяется снова и снова?

— Откуда ты знаешь про Аргун?

— Вы сами кричали об этом: как вас зажали, как вы отстреливались всю ночь, как потом мёртвых вытаскивали. Вы же знаете, что этот кошмар повторится.

— Спасибо, доктор Лис, — я дёрнул шнурок слишком сильно, порвал и принялся завязывать снова. — Попал в самую в точку. Напишешь об этом в своей диссертации, хотя нет, ты же историк, а не психиатр. Ну, ничего, в интернете напишешь. У мена даже диагноз есть — посттравматическое стрессовое расстройство. Думаю, его всем подряд ставят, чтобы отчитаться о количестве излеченных, только это не лечится. Прошло 19 лет, а у меня до сих пор взрывы в голове, от которых череп раскалывается. Но с этим, Елисей, ничего не поделаешь. Может быть, я рвусь на фронт, потому что болен. Правильно это или нет, но я не могу этого изменить.

Я встал рывком, примерился к рюкзаку, чтобы закинуть его на плечо, но в глазах у меня потемнело, и я непроизвольно сел на пол, привалившись к стене.

— Сейчас… Дыхание переведу… — проговорил я губами.

Сердце неприятно билось в районе носа, наполняя его стальным запахом крови.

— Куда вы собрались? — раздражённо сказал Лис. — Вы даже до дороги не доберётесь.

— Так пошли со мной, поможешь.

— Я вас не дотащу. Вам надо прийти в себя. Вы больны.

Я не знал, что ответить. Я действительно был не в форме: наверное, подскочило давление, что бывает с похмелья. Но провести здесь ещё несколько дней, оправдываться перед Ронисом, встречаться взглядом с Кэрол, видеть укоризненную тень Тогжана — нет, уж лучше выбраться с острова и отлежаться где-нибудь на берегу. У меня есть спальник. В одиночестве я восстановлюсь быстрее.

— Лис, я всё равно пойду, — сказал я, выживая время для решительного рывка.

Давай, Шелехов, встань и иди, чёрт возьми!

— Я бы мог вам помочь справиться с этой болезнью, — услышал я голос Лиса.

— Не думаю, что мне можно помочь.

— Я могу, — упрямо повторил он. — Просто способ вам не понравится.

— Что за способ? — спросил я, лениво поглядев на него. Он сидел против окна и тонул в молочном облаке света.

— Умереть.

— Умереть? Умереть мы всегда успеем.

— Не всегда. В этом парадокс природы: мы всю жизнь боимся смерти, хотя она даёт ответы на вопросы, которые мучают нас при жизни. И обычно, когда мы их получаем, уже поздно. Я знаю, о чём говорю.

Я вспомнил про околосмертный опыт Лиса.

— И что ты мне предлагаешь? Пережить клиническую смерть?

— Почти, — кивнул он. — Не совсем настоящую: это как глубокая медитация, при которой дыхание практически останавливается и тело на нескольку секунд попадает в состояние, близкое к смерти. Разум в этот момент как бы отпускает ваше сознание, и вы воспринимаете вещи, которые не можете увидеть сейчас, потому что заражены мыслями о месте, о времени, о самом себе, своих планах, обязательствах, желаниях.

— И это, по-твоему, поможет?

— Это вас очень изменит. Может быть, вам не совсем понравится то, что вы увидите, зато вы получите возможность исправить это. Люди думают, что важна их жизнь, но важнее их смерть и та горстка золы, что останется после.

Я улыбнулся самому себе:

— При чём тут вообще смерть? Лис, ты нормальный парень, но веришь во всякую ерунду. Смерть — это всегда грязь. Ты когда-нибудь видел трупы? Ты видели их гримасы? Цвет кожи? Ты знаешь, что они испражняются? А представляешь запах?

— Представляю. Это то, что остаётся от человека здесь, но самого человека в этот момент уже нет. Смерть даёт возможность увидеть мир, где нет грязи, точнее, где она имеет другое значение. Сложно описать словами, лучше попробовать.

— Нет, я пас. Я и так одной ногой в могиле, так что не буду подыгрывать старухе с косой. Пусть ещё побегает.

— Бояться естественно.

— Я боюсь? Может быть. Но ты сам себе противоречишь. То ты говоришь, что моё желание ехать на фронт самоубийственно, то