— Я не обвиняю в трусости. Вы рвётесь на фронт не ради смерти, а потому что живёте в иллюзии, будто она обойдёт вас стороной. Вы едете за славой, за прощением, за одобрением Рыкованова. Вы едете, чтобы сбежать от себя. В смерти нет ни геройства, ни трагедии, но ваш страх придаёт ей ореол святости, поэтому вы стремитесь туда, чтобы причаститься. Война — это ваша религия, ваш путь к спасению. Только он не облегчит страданий. Вы будете передавать их из поколения в поколение: сломанные люди рожают сломанных людей, и те начинают новые бессмысленные войны. И есть только один способ вырваться из этого круга: узнать, что такое смерть на самом деле. Но это очень страшно.

— Я думаю, ты преувеличиваешь. Большинство людей не боится смерти ежедневно и не делает из неё культа, да и вообще мало думает о ней. В Аргуне я боялся только первые дни, потом привык. Просто отключаешь страх и всё, как сервисную программу. Ты просто знаешь, что нужно делать, чтобы выжить, а в остальном полагаешься на везение. Видишь, я везучий.

— Я не о животном страхе говорю, его действительно несложно отключить. Я говорю о страхе исчезнуть, не доделав земные дела до конца. Вы просто думаете, что на фронте достигнете пика, который сделает даже нелепую смерть осмысленной, почти святой. Вы боитесь исчезнуть зазря. Вот с этой мыслью смириться почти невозможно, и потому страшно умирать даже на время: ведь вы исчезнете и, возможно, вернётесь в это тело другим. Отношение к смерти — это, наверное, самое важное, что определяет человека. Люди делятся на две категории: одни знают, что сознание существует вне тела, и потому они принадлежат вечности и никуда не спешат. А другие не допускают даже мысли об этом. И это заставляет их думать, что с их исчезновением мир перестанет быть прежним, поэтому они торопятся прогнуть мир под себя, не умеют доверять времени и пускать вещи на самотёк. Вся эта война — это марш обиженных и разочарованных. Она затеяна из-за спешки людей, которые хотят вбить последний гвоздь, увековечить себя любым способом.

— Но ты не можешь отрицать, что некоторым это действительно удаётся.

— Да, в масштабе их небольшого времени. Жизнь идёт независимо от нас, и она гораздо более великий строитель, чем сам человек, только мы этого не замечаем. У жизни свои ритмы, которые измеряются веками, миллионами лет, и человеческая жизнь теряется на этом фоне, но мы не хотим этого признавать и впихиваем всю мировую историю в узкую щель нашей собственной жизни. Мы пытаемся перевезти слона в дамской сумочке. Я не знаю, как это описать, но со стороны выглядит очень смешно.

Он говорил с таким жаром, что я невольно поддался напору, а может быть, просто нашёл повод для отсрочки.

— И что я там увижу, в этой «как бы смерти»? — спросил я.

— Не знаю, у каждого свои впечатления. Вы увидите сразу всё, но запомните тот кусок картины, который способен воспринять человек.

— Что конкретно нужно делать?

— Ничего. Это просто медитация под воздействием кипрея. Только очень глубокая.

В коне концов, я согласился, хотя и думал, что проявляю малодушие и просто надеюсь, что почувствую себя достаточно здоровым для похода.

Лис заставил меня лечь на солому и подложил под голову свёрнутую куртку, а потом занялся своей лампой.

— Ладно, обкуримся ещё разок, чтобы надолго хватило, — сказал я.

Сарай медленно заполнялся дымом. Меня опять начало клонить в сон. Лис приподнял мою голову и влил в рот несколько глотков сладковатой жидкости.

До меня донеслись удары бубна и заунывное пение. Я хотел повернуть голову, но затылок онемел и словно припаялся к куртке.

Я уже провалился в сон, когда внезапно дыхание моё остановилось, и кровь так сильно прилила к лицу, что, казалось, хлынет изо всех пор. Я попытался кричать, но, как часто бывает во снах, через сомкнутые зубы процеживался только стон. Внезапно я понял, что сижу, и кровь на моём лице — это лишь пот.

Лис толкнул меня в плечо, снова укладывая. Я рухнул на спину, не почувствовав боли.

— Это бывает, — звучал голос Лиса. — Организм сопротивляется. Скоро получится.

Я успел заметить, что в сарае сидит Тогжан, и это он издаёт звуки и бьёт в бубен. Я хотел возразить, но голова опять плыла.

Я снова мог дышать, но вдохи были медленными и казались необязательными. Я считал до десяти, до двадцати, до пятидесяти, прежде чем наполнить лёгкие снова. Воздух давил сверху, как тонна воды. Сознание моё истончалось, превращаясь в раскалённую струну, вдоль которой плыли волны звуков.

Внезапно я увидел перед собой перевёрнутое, искажённое лицо Тогжана: его узкие глаза были похожи на хирургические разрезы. Они смеялись. Я не мог пошевелиться, не мог выставить руку или закрыть глаза. Я видел, как его плоское рыло мелькает передо мной, и вдруг понял, что Тогжан держит в руке мой пистолет. Он целился в меня. Я видел дуло, и к его чёрной точке стягивалось всё поле зрение. Тогжан был пауком в центре кружевной сети света. Он ухмылялся и медленно зажимал курок.

Выстрел показался бесшумным, но ослепительным. Боли не было, только волны напряжения отдались по всему телу, ударили в бетон зубов, в слякоть мозга, прошли по лохмотьям мышц. Меня словно развеивали по ветру. Меня растворяли в кислоте. Если я и кричал, то не слышал этого. Струна, прожигавшая моё сознание, оборвалась с громким, невыносимым звуком, который, как обычно, пришёл с опозданием.

Моей последней мыслью было: «Идиот. Ты позволил себя казнить».

Тянущее чувство было похоже на вакуум, который смял меня, как алюминиевую банку.

Глава 12. Похороны

Похороны Шелехова состоялись на шестой день, в воскресенье, 7 июля. Некоторое время заняли формальности и доставка тела из зоны, и вскрытие длилось дольше обычного, потому что к делу привлекли судмедэкспертов следственного комитета, а те потребовали исследовать труп на счётчике излучения человека. Но дело было ясное, медиков и следователей торопили, никто не хотел затягивать. К концу недели всё было готово.

Утром в день похорон прошёл дождь, и