Его выводы заставляют нас, во-первых, с ещё большим основанием отмести нынешние «нациетворческие» вымыслы о белорусских «литвинах» — и, главное, вновь оценить историческую глубину этнически-территориальной двойственности / тройственности идентичности населения в исследуемом регионе. Б. Н. Флоря резюмирует:

«В нашем распоряжении вовсе нет свидетельств, которые позволили бы говорить о каких-то отличиях „поляка“ в сознании русского общества от других обитателей Речи Посполитой. Правда, в большинстве источников для обозначения жителей этого государства употребляется два разных термина: „поляки“ и „литва“ (или „польские и литовские люди“), однако в научной литературе уже отмечено, что авторы времени Смуты не видели между этими терминами никакой разницы, они выступали одними и теми же эпитетами и, скорее всего, воспринимались как синонимы. Кроме „поляков“ и „литовцев“ в границах Речи Посполитой проживали в немалом количестве предки современных украинцев и белорусов — „русский народ“, по терминологии того времени, которые говорили на языке, сходном с языком жителей России, и исповедовали ту же веру. Среди жителей речи Посполитой, появившихся на русской территории в годы Смуты, таких людей было немало. Один из польско-литовских гетманов тех лет, Ян Петр Сапега, писал в начале 1611 г.: „У нас в рыцарстве большая половина русских людей“. Но об участии в событиях Смуты „русских людей“ из Речи Посполитой в дошедших до нас памятниках не говорится ничего. С редкой последовательностью пришедшие из Речи Посполитой войска именуются как „польские“ или „литовские“ люди, с которыми… у жителей России нет и не может быть ничего общего. Буквально несколько единичных упоминаний нарушают эту общую картину, показывая, что в России знали о том, что в Речи Посполитой живут не только „поляки“ и „литовцы“, но „русские люди“, но о какой-либо их роли в событиях Смуты никак и нигде не говорится. Единственная группа населения Речи Посполитой, которая подчас фигурирует в памятниках как участник событий Смуты в одном ряду с „поляками“ и „литовцами“, — это запорожские „черкасы“; но в этом ряду они никак не выделяются, а подчас и сами запорожцы в русских текста этого времени определяются как „литва“…»[1021]

Впрочем, демографически выраженное в классификации по языку признание факта неопределённости, неокончательности, «поливалентности» этнических характеристик местного населения — не только традиционно для науки, но и было присуще ей и тогда, когда она была в наибольшей степени встроена в простые политические схемы (в СССР) и когда процесс принудительного «упрощения» этничности, подчинения её политической титульности, то есть ассимиляции (в Польше и Литве), был ещё в самом разгаре.

Широко известно, что основатели коммунизма, чьим именем было принято освящать все принципиальные решения коммунистической власти в СССР, традиционно выступали сторонниками независимости Польши в первую очередь от Российской империи. Они исходили из того, что независимая Польша станет серьёзным препятствием на пути влияния России на европейские дела, в которых, по их мнению, она выступала главным политическим и военным оплотом реакции, естественным союзником германского милитаризма, главным врагом европейского и мирового прогресса. Поэтому польскому «народу-революционеру» Маркс и Энгельс отводили особую роль именно как целому, не считаясь с его классовой структурой. Но по ряду причин, в исследование которых здесь нет места погружаться, к началу 1890-х гг. Энгельс не только испытал разочарование в подлинной революционности польского движения за независимость как такового, но и подвинулся в сторону признания мотивов участия России в разделах Польши в конце XVIII века, в ходе которых к России отошли те земли, что позже описывались в этнографических категориях как Литва, западная Белоруссия и западная Украина, и констатировал вероятность двойственной идентичности населения этих земель по аналогии с Эльзасом. Он писал известной русской марксистке В. И. Засулич 3 апреля 1890 года:

«Я признаю, что, например, раздел Польши освещается совершенно иначе с русской точки зрения, чем с польской, сделавшейся точкой зрения Запада. Но, в конце концов, я должен в равной мере считаться и с поляками. Если поляки претендуют на территории, которые русские вообще считают приобретёнными навсегда, русскими по своему национальному составу, то не мне решать этот вопрос. Я могу только сказать, что, по-моему, заинтересованное население должно само определить свою судьбу — совершенно так же, как эльзасцы сами должны будут выбирать между Германией и Францией»[1022].

Русский и советский историк, первый ректор Белорусского государственного университета в Минске (1921–1929) В. И. Пичета (1878–1947) после присоединения Западной Белоруссии и Западной Украины к СССР выступил с очерком, в котором нарисовал «картину вековой эксплуатации народов этих стран (! — М. К.) под двойным гнётом (классовым и национальным) и борьбы против польских панов вплоть до окончательного освобождения братской Красной Армией от всякого гнёта». Здесь он затронул и проблему этничности местного населения:

«При всех недостатках переписи 1897 г., она всё же дала относительно верную картину этнографического состава Западной Белоруссии, хотя часть населения, называвшая себя поляками, состояла в сущности из белорусов-католиков». В отличие от имперской переписи (по языку), её национальный расширенный аналог (по языку и по конфессиональной принадлежности) вызвал критику историка, сразу определившего его ассимиляторский смысл. При этом белорусский советский историк фокусируется на ассимиляции белорусов, игнорируя литовское население в составе католиков Виленщины, оставляя в стороне польско-литовское противоборство и претензии Литвы на Виленский край, который он включает в состав Западной Белоруссии:

«В 1919–1921 гг. польское правительство произвело перепись населения в Западной Белоруссии — в воеводствах Виленском, Белостокском, Новогрудском и Полесском, т. е. в значительной части быв. Виленской, Гродненской и Минской губерний. По данным переписи, в четырёх воеводствах католики составляли 43,2 % всего населения, православных было 43,5 %, старообрядцев — 12 %, прочих вероисповеданий — 1,3 %. Произведя перепись, польские статистики при её обработке применили метод, который никогда не применялся в статистике: они положили в основу определения национальности вероисповедальную принадлежность. Поэтому все католики были причислены к полякам, а православные — к белорусам. Благодаря такому приёму, например, принеманское население Западной Белоруссии оказалось, по польской статистике, исключительно польским…».

При этом историк сообщал, что «в Западной Белоруссии поляков насчитывается только от 2,5 до 5 %»[1023]. Что же касается отдельно православного литовско-белорусского населения Виленского края в годы его принадлежности межвоенной Польше, то современный русский исследователь сообщает, что «приходы, находящиеся в оккупированном Польшей так называемом „Виленском крае“, были в большой степени насильно присоединены к Польской Православной Церкви». Здесь «процесс насильственной полонизации и „пацификации“ продолжался вплоть до поражения Польши во Второй Мировой войне в 1939 г. Данный процесс выливался не только в ограничении миссионерской, благотворительной, образовательной и иной деятельности Православной Церкви, но и в передаче множества церковных зданий католикам и униатам, а также в прямых репрессиях против тех представителей православного духовенства, которые резко критиковали действия