польских светских и церковных властей и сохраняли каноническую принадлежность Русской Православной Церкви»[1024].

Необходимо также отметить принципиальное единство выше изложенной позиции советской, сталинской «исторической политики», которая — вслед за двадцатилетней борьбой СССР против традиционного регионального империализма Польши в 1920–1930-х гг. (в том числе — с помощью национального советского строительства) — аргументировала отчленение от Польши её иноплеменных окраин, с государственнической частью русской политической эмиграции, которая в ней доминировала и выступала в целом единым фронтом в защиту территориальной целостности Исторической России — равно с большевиками или без большевиков[1025]. Нелишне добавить, что выше указанный этнографический принцип формирования территорий новых государств в Европе, программно выдвинутый президентом США Вудро Вильсоном, был принят для Польши и союзниками США по Первой мировой войне. В конце 1919 года, исторически посреди войн Польши за присоединение к себе украинских, белорусских и литовских бывших окраин (кресов) Речи Посполитой, Верховный совет Антанты установил, а глава МИД Великобритании Дж. Керзон объявил официальной нотой линию восточных границ Польши таким образом, что не только этнографические украинские и белорусские территории оставались вне этих границ, но и населённые польским большинством города Вильно и Львов (но окружённые уже более сложным сельским населением) также отделялись от Польши. Бывший председатель Временного правительства России А. Ф. Керенский так отреагировал на сведения о Рижском мирном договоре, подписанном 18 марта 1921 года советской Москвой и её сателлитами после неудачной для неё советско-польской войны 1920 года, — в словах Керенского и ныне легко узнаваема единая логика советской критики польского националистического империализма:

«Польша уже давно, упорно и настойчиво ведёт в Европе кампанию против „линии Керзона“, устанавливающей справедливую по отношению к России границу Польши на востоке. (…) По Рижскому договору Польша дополнительно, за „линией Керзона“, включает в свои пределы 15 уездов — Волынской, Гродненской, Виленской и Минской губерний — целиком и отдельные части 11 уездов губерний — Волынской, Минской, Виленской и Витебской (…) На этих землях живёт 6 миллионов 700–750 тысяч жителей. Кто они? (…) на 7 миллионов жителей приходится лишь около 300–400 тысяч поляков! Да, да, это так! Правда, пользуясь всеми изощрениями всяческих статистических исчислений и прибегая к самым остроумным историко-этнографическим соображениям, польская делегация в Риге доводит количество проживающих в данных областях поляков до миллиона. Допустим на минуту, что эта цифра точна. Что из этого следует? (…) несомненно, что на землях, отторгаемых от Российского государства, живёт население не польской национальности. А какой же? Князь Сапега [глава МИД Польши] отвечает на это весьма определённо, но чрезвычайно своеобразно. „На отходящих от России к Польше землях, — говорит он, — живут поляки, сознающие себя поляками“, и прочее население, „не обладающее никаким национальным чувством“. Попросту — „быдло“?! Сырой материал, чернозём, на котором „поляки сознающие себя поляками“, будут безвозбранно насаждать и выращивать свою польскую культуру! Не так ли?! А если вспомнить что эти 4 % „сознающих себя поляками“ являются по преимуществу местными помещиками, а прочее без роду, без племени человеческое стадо состоит, почти поголовно, из „мужичья“, то можно себе легко представить картину будущих отношений между победителями и побеждёнными. И здесь начнётся, как в восточной Галиции, насильственная полонизация путём так называемой „колонизации“, т. е. путём систематической экспроприации земли из рук местного населения для передачи её полякам, выходцам из коренной Польши. Не хотят ли в Варшаве стать достойными учениками своих прусских учителей-поработителей? (…) кто же эти крестьяне, сидящие на русских землях и „не обладающие национальным чувством“? Загадки тут в действительности-то никакой и нет. Эти крестьяне — белорусы и украинцы. (…) Никогда Рижский договор не станет гарантией длительного мира! Никогда он не „послужит основой доброго соглашения с Россией“! Рижский мир — не мир „компромисса“, как утверждают официальные представители Польши, а мир насилия и национального угнетения. Он не только является источником великих испытаний для России. Он не только может вызвать новые величайшие бедствия для Польши. В нём таится весьма серьёзная угроза спокойствию и миру всей Европы…»[1026].

Возвращаясь к методам этнического конструктивизма, которые применяла польская этнократия на окраинах Польши, следует отдельно отметить, что, «этнографический материал» для польской этнической инженерии действительно часто оставался поливалентным, как минимум — двойственным, что открывало для любой власти возможности для двух главных сценариев этнографического управления: демократического и справедливого достраивания преимущественно сельской культуры меньшинств до её городских, индустриальных, модерных национальных высот — или принудительное подавление культурного развития меньшинств, локализация его в пределах социального «низа», обусловливание его социальной мобильности непременной ассимиляцией. Поэтому важнейшим, но недостаточно акцентированным самим В. М. Кабузаном выводом из его исследования мне представляется зафиксированная им двойственность массового (крестьянского) этнокультурного самосознания, явленная в двойных самоназваниях и двуязычии. В современной научной литературе есть и адекватно более решительная формулировка, описывающая реальность местного населения Западного края Российской империи: «для большей части XIX века консолидированных национальных идентичностей у крестьянских в основном масс этого населения не было»[1027]. В этом пространстве ещё не сложившейся идентичности, на мой взгляд, и лежит главная основа, предпосылка конкурентной борьбы между поляками и литовцами за распространение своей идентичности на подвластное население, и в этом — корень прежде упомянутых споров о первородстве. Несмотря на вменения, в исторической, а не книжной, реальности перед шляхтой так и не возникло реального выбора: быть ли ей польской или нет, а все редкие акты воображения себя «белорусом» (хоть польским идеологическим «сарматом»!) не вышли за пределы индивидуального театра (вновь вспомним К. В. Калиновского и его «белорусскую» агитацию) и остались маргинальными. А вот значительная часть огромного крестьянского большинства оставалась объектом для шляхетского воздействия, но в годы кризисов и кровопролития, ценой жизни и сопротивления подтверждало свою непольскую веру и общерусскую идентичность. А затем, с годами, по мере развития церковноприходского и земского просвещения, получив свою низовую сельскую интеллигенцию, всё более открывалась нешляхетской, то есть не польской, этнической пропаганде, этническому выбору или даже этническим репрессиям и манипуляциям.

Российский историк А. С. Кибинь, в прямое опровержение белорусским «конструкторам» и модернизационному пафосу В. М. Кабузана (который обнаруживает, несмотря на собственные же данные об отсутствии «белорусов» как самоидентификации, этот этнос на протяжении всего XIX века), так формулирует итог современной польско-белорусской историографии вопроса: до середины XIX века «мы не найдём упоминаний о белорусском народе в массовых документах — по-прежнему все православные жители ВКЛ и Короны считали себя одним русским народом», даже термин середины XVII в. «белорусцы»[1028] был понятием московского делопроизводства, а не самоназванием для жителей востока ВКЛ — Белой Руси. «Причиной, по которой в новое время не возникло белорусской нации, была не слабость национального самосознания населения