– Ежели так – заходите. – Донцов распахнул дверь.

Электрическая лампочка вещь немудреная. И цена ей копейки. Но как меняет мироощущение ее теплый свет. Подозрения рассеиваются, страхи отступают, и человек, которого ты совсем недавно держал на мушке, превращается в дорогого гостя.

Однако Шкурдюк от чашки чая отказался, а о рюмке водки не могло быть и речи – ключ зажигания болтался на его указательном пальце.

– Я даже раздеваться не буду. Дело минутное, – с порога заявил он. – Раньше-то, когда этот Наметкин в сознании был, он самыми разными вещами интересовался. У него и телевизор имелся, и компьютер, и маленькая библиотека. Потом, правда, пришлось все убрать… А пару месяцев назад санитарка, не та, что труп обнаружила, а другая, они посменно работают, находит под его кроватью листок бумаги. – Он стал расстегивать «молнию» на папке, которую до этого держал пол мышкой. – Заинтересовало это ее. Во-первых, записи какие-то уж очень странные, простому человеку не разобрать. А во-вторых, откуда этот листок мог взяться, если посетителей никаких не было, а сам Наметкин даже на пушечный выстрел не реагирует. Не в окно же залетел! Подобрала она листок, да и забыла про него. Девичья память, как говорится. Но, когда убийство случилось, опомнилась. Ко мне прибежала. Так, мол, и так. Листок отдала. Вот, взгляните, пожалуйста…

Донцов принял из его рук стандартный лист не очень качественной бумаги, сплошь исписанный обыкновенной шариковой авторучкой. Первое, что сразу бросалось в глаза, – незнакомое начертание слов.

В правом верхнем углу вместо порядкового номера красовался частокол из вертикальных и горизонтальных линий.

Предложения имели разную длину, начинались с большой буквы и заканчивались точкой, но ни одно из них не читалось, поскольку состояло из некого лингвистического винегрета, в котором арабская вязь соседствовала с санскритом, египетскими иероглифами, скандинавскими рунами и другими знаками, не поддающимися никакой идентификации.

Встречались в тексте и русские слова, но не более одного на каждое предложение.

– Что вы по этому поводу сами думаете? – спросил Донцов, разглядывая лист со всех сторон. Сомнительное качество бумаги (что-то среднее между туалетной и упаковочной) его вполне устраивало, именно на такой рыхлой, низкосортной бумаге лучше всего сохранялись отпечатки пальцев.

– Думалка отказывается работать.

– Кто-нибудь еще это видел?

– Только я да санитарка.

– Попрошу о находке никому не говорить.

– Даже главврачу?

– Я, кажется, ясно выразился – никому. И скажите санитарке, чтобы держала язык за зубами.

– Важная, значит, улика? – Шкурдюк кивнул на лист со странными письменами.

– Возможно.

– Вот и я думаю… Тут уже не уголовщиной попахивает, а чем-то посерьезней… Вы это себе оставите?

– Да. Потребуется целый комплекс экспертиз. Почерковедческая, текстологическая, лингвистическая. Необходимо установить личность автора. Сам-то Наметкин написать это не мог.

– Не мог, – немного подумав, согласился Шкурдюк. – Тогда я, пожалуй, пойду. Время позднее. И вам пора отдыхать, и мне. Завтра заглянете к нам?

– Постараюсь, – ответил Донцов и мысленно добавил: «Если жив буду».

– Какие сведения вам к завтрашнему дню подготовить, кого вызвать? Я бы заранее расстарался.

– Сейчас подумаю… Подготовьте для меня историю болезни Наметкина, и список книг, которыми он пользовался при жизни.

– Ничего этого нет! – Лицо Шкурдюка исказилось неподдельной скорбью. – Книги его давно разошлись, сейчас уже и не припомнишь куда. А история болезни у нас на компьютере записывается. Умер человек – и его файл стирается.

– Человек не умер, его убили! – как Донцов ни старался, не смог сдержать раздражения. – Очень уж у вас все быстро делается. Трех дней не прошло, а труп кремировали, историю болезни стерли, вещи растащили. Вы меня, конечно, извините, но возникает впечатление, что кто-то заметает следы.

– Господи, о чем вы… – Казалось, еще чуть-чуть, и Шкурдюк рухнет в обморок. – Как можно нас подозревать? Для клиники это обычный порядок. Так всегда делалось. Честное слово!

– Верю, верю. – Донцов уже и сам был не рад, что повел себя чересчур резко. – Завтра встретимся, и обо всем поговорим конкретно.

Он проводил Шкурдюка до самых дверей, а потом стоял у окна, дожидаясь, когда внизу вспыхнут фары и заурчит двигатель.

На улице бушевала прямо-таки арктическая метель, и тем, кто оказался сейчас в ее власти, приходилось, наверное, несладко. Сказать что-нибудь за киллера Ухарева не представлялось возможным, а вот капитану Цимбаларю оставалось только посочувствовать.

Вдоволь налюбовавшись на слепую белую круговерть, столь же притягательную, как пламя костра или накат прибоя, Донцов вернулся к столу и уставился на загадочный листок, составлявший прежде часть какой-то рукописи, о чем свидетельствовала прописная буква в начале первого слова и отсутствие знака препинания после последнего.

Для чего ему передали этот листок, возникший как бы из небытия? Для того, чтобы помочь следствию или, наоборот, пустить его по ложному следу?

Дело, и раньше не казавшееся рядовым, теперь запутывалось еще больше. Вся надежда сейчас была на Ухарева. Фигурально говоря, его арест мог стать тем самым лихим ударом, которым нередко разрубается гордиев узел самого хитроумного преступления.

Но куда же, в самом деле, запропастилась эта тварь? Почему отлынивает от работы? Деньги-то ведь уже получены!

Донцов позвонил дежурному по отделу и поинтересовался, не подавал ли о себе вестей известный капитан Цимбаларь.

– На операции он, – ответил дежурный. – Пару раз связывался со мной по рации. Говорил, что все нормально. Только вот погода подкачала.

– Кто погоды боится, пусть идет служить в ансамбль песни и пляски внутренних войск. Тамошние артисты даже при малейшем сквозняке на сцену не выходят… Слушай, мне никто не звонил вечером?

– Звонил какой-то тип около шести. Фамилия еще какая-то странная… Не то Шкурный, не то Кожинов. Телефоном твоим интересовался. Я его, конечно, отшил. У нас, говорю, не справочное бюро.

Выходило, что Шкурдюк по мелочам не лукавил. Плюс ему за это. Один маленький плюс на целую кучу больших минусов.

Время по всем меркам было еще детское, однако донимала усталость суетного и нервного дня. Новый день тоже не обещал ничего хорошего – утром иди под вечер должно было совершиться покушение. Промедление, а тем более срыв заказа могли вылезти Ухареву боком. Бандиты люди простые. Канцелярщину не признают. Выговор у них выносит ствол, а замечание – нож, любовно именуемый «кишкоправом».

Нужно было отдохнуть и набраться хоть каких-то силенок. Что ни говори, а собственная берлога – большое дело. Это даже медведи понимают.