Но больше всех протестовали параноидальные и приведенные в боевую готовность обитатели дома на Файерплейс-роуд. Тот ужасный год начался с книги Тома Гесса и закончился статьей Гарольда Розенберга. И Ли видела в этих событиях коварную руку Элен. Клика де Кунингов оказалась в господствующем положении в момент, когда без поддержки Клема у них с Джексоном не осталось ни единого критика, готового встать на их сторону. Накануне Нового года Джексон признался одному из друзей, что висит на «веревке надежды». А на приветливое «Как дела?» он начал отвечать, растягивая единственное слово, в которое вкладывал всю боль своего мучительного существования: «Дерьмо-о-о-во»[1542].

Все художники во все времена склонны к сомнениям и неуверенности в себе; это неизбежный элемент творческого процесса. Но в женщине, будь то Вирджиния Вульф, жившая в Англии в начале XX в., или нью-йоркская художница Джоан Митчелл в 1950-х годах, подобные терзания порождались не только творческими факторами, но и социальными. О последних Вулф писала:

Спустя много десятилетий Джоан добавит к этому настроению свою горькую нотку:

Препятствия, с которыми сталкивались женщины, вознамерившиеся оставить свой след в истории человечества, на протяжении тысячелетий варьировались по высоте, но оставались неизменными в плане сложности преодоления. И все равно очень многие представительницы прекрасного пола упрямо их игнорировали. Их желание заполнить словами пустой лист или мазками белый холст было больше, чем растущая мощь социальных сил, которые твердили им, что они не имеют на это права. Упор делался на том, что половая принадлежность художниц, или писательниц, или поэтесс автоматически исключает их из узкой касты деятелей искусства. Причина этого в западной традиции стара, как само творчество: для многих первым и главным творцом был Господь, и общество давно определило Его пол — мужской[1548]. Женщине, которая осмеливалась объявить себя творческой личностью и бросала вызов незыблемой в течение веков вере в невозможность этого, требовалась чудовищная сила, чтобы бороться не просто за равноценное признание и вознаграждение, но и за нечто куда более базовое и критически важное — за саму жизнь. Ее искусство было ее жизнью. Без него она была ничем. Вирджиния Вулф не верила, что общество когда-нибудь расширит свои взгляды на творческих людей, свергнет с престола мужчин и включит в это сословие женщин. И в 1928 г. она предложила другим писательницам и художницам формулу выживания, которая позволила бы им творить и, если не добиться признания, то хотя бы делать это беспрепятственно. Занимающейся искусством женщине, по словам Вулф, были нужны всего две вещи: «деньги и своя комната»[1549]. К 1953 г. у двадцативосьмилетней Джоан имелось и то и другое.

После того как Джоан переехала на 10-ю улицу, Барни все ждал, что она вернется к нему на Девятую. «Я говорил ей: “Джоан, ты должна вернуться; если ты не переедешь обратно, я с тобой разведусь”», — вспоминал он потом. Джоан заверила его, что вернется, и муж ждал. Целый год. Барни рассказывал: «В конце концов я заявил, что уезжаю в Чикаго. В Иллинойсе на редкость либеральные законы о разводе, если ты житель этого штата, коими мы, впрочем, не совсем были. Но ее отец и мой папа были… Так что я отправился в Чикаго — это был мой последний блеф. Я уехал. И я звал ее. Я сказал: “Джоан, завтра я получу развод”. И обвинил ее в бегстве от проблем. И это было правдой. Она и сама с этим соглашалась»[1550].

Новость о том, что Джоан бросила Барни ради другого мужчины, вызвала волну сплетен, прокатившуюся по чикагскому району Голд-Кост. Его жители узнавали мрачные подробности этого расставания из колонок тех же репортеров, которые ранее радостно объявили о женитьбе Россета[1551]. На самом деле развод Джоан и Барни был не столько скандалом, сколько печальным расставанием двух старых друзей. Да, они много и сильно ссорились, но всегда относились друг к другу очень хорошо. Джоан вообще не хотела развода; она надеялась договориться с мужем о свободном браке, как у Элен и Билла[1552]. Но Барни этого было мало, и в конце концов его мнение победило.