Штат потребовал, чтобы Барни представил двух свидетелей, которые могли бы подтвердить, что они с Джоан не жили вместе в течение предыдущих двух лет. Одним из свидетелей стал чрезвычайно расстроенный разводом сына Россет-старший. Барни рассказывал: «Отец напился. Он позвонил судье и приказал провести слушание дела в кабинете, чтобы никто не мог видеть, что он пьян. Папа был ужасно расстроен: он не хотел, чтобы я разводился. Но судья не перенес суд в кабинет, решив, что это будет подозрительно выглядеть с точки зрения журналистов»[1553]. А они были тут как тут, сидели, навострив свои перья, чтобы запечатлеть историю коварного предательства Джоан. Но им пришлось уйти несолоно хлебавши. На открытом заседании судебные разбирательства обычно были постными и короткими. Судья предупредил Барни:

— Вам известно, что лгать под присягой — преступление; что это лжесвидетельство?

— Да, известно, — ответил тот.

— Вы последние два года жили в Чикаго? — спросил судья перед целым залом людей, которые отлично знали, что Барни провел все это время в Нью-Йорке.

— Да, — заявил Барни. И в городе, в котором власть такого человека, как Барни Россет-старший, весила больше закона, вопиющую ложь Барни-младшего приняли и зафиксировали как факт.

«В общем, нас развели, — рассказывал Барни[1554]. — Один абзац… А еще суд постановил, что она имеет право использовать свою девичью фамилию. А ей только того и надо было!.. На этом заседание закончилось»[1555].

Через два года отец Барни умрет, и Барни унаследует банк и государственные облигации на сумму 50 млн долларов[1556]. Джоан не предъявляла никаких претензий ни на то, ни на другое. Впрочем, ей этого и не нужно было делать. Несмотря на страстный секс в начале их романа, они с Барни оставались больше братом и сестрой, нежели мужем и женой. Россет продолжал заботиться о ней всегда, когда она в этом нуждалась. В сущности, той весной, незадолго до того, как уйти от Джоан и получить развод, Барни заплатил за аборт неверной жены, забеременевшей от другого мужчины[1557].

Джоан узнала о своей беременности и сделала аборт примерно в то самое время, когда они с Фрэнком О’Харой присоединились к первым выступлениям художников второго поколения на круглом столе в «Клубе»[1558]. C этого момента началась их крепкая и долгая дружба. Джоан уже успела возвести внушительную защитную стену, отделявшую ее внутреннюю жизнь от внешней. Теперь художница могла открыться другому человеку, только проведя серьезную проверку. Но Фрэнк с его бесконечной способностью к эмпатии прошел испытания на ура. Его впустили в жизнь Джоан Митчелл, потому что он видел суть этой женщины, несмотря на все ее агрессивные выпады. О’Хара познакомился с чрезвычайно уязвимой особой, которую сама художница иногда называла «малюткой Джоан». Она была человеком творческим до мозга костей, и Фрэнк не только понимал ее, но и очень симпатизировал ей. Как и она ему[1559].

В сезон тихой грусти, последовавший за разводом, Барни отправился в Париж охотиться за книгами. Несмотря на печаль, он испытывал большое облегчение из-за того, что его трудный брак закончился, хотя его любовь к Джоан не иссякнет никогда. Однажды на Елисейских полях он, увидев щенка пуделя шоколадного окраса, вспомнил о бывшей жене[1560]. Россет купил песика и перед самым отъездом организовал его отправку в Америку. По прибытии в Нью-Йорк он повез Джоан в аэропорт, пообещав познакомить ее с одним молодым французом, который ей наверняка понравится. Увидев щенка, Джоан взяла его на руки и тут же в него влюбилась[1561]. «Музыка, стихи, пейзажи и собаки вызывают у меня желание творить, — говорила художница спустя много лет, за которые у нее было немало любимых собак. — А благодаря живописи я выживаю»[1562].

Теперь, официально разведенная, Джоан нашла мастерскую на четвертом этаже здания на площади Святого Марка, в обрамленном аллеями анклаве русских, украинцев и поляков. Там она могла спокойно отдаваться столь важному для нее занятию — живописи[1563]. Мастерская состояла из одной огромной комнаты с четырехметровыми потолками, паркетным полом и окнами, выходящими на север. Джоан имела возможность отойти от полотна, чтобы увидеть плоды своих текущих усилий и решить, куда дальше должна двигаться ее кисть[1564]. Предыдущая мастерская Митчелл на 10-й улице находилась в доме, где работало множество других художников, и, как и ее предыдущая парижская квартира, довольно скоро начала напоминать Центральный вокзал Нью-Йорка[1565]. Джоан для работы, кроме уединения, нужно было совсем немного. Точнее говоря, прежде всего художнице требовалось остаться в одиночестве, а уже потом могли понадобиться холст, подрамники, краски, книги и музыка. Джоан на полную громкость включала мощный граммофон как предупреждение о том, что она работает и ее нельзя беспокоить. «Чтобы сделать что-то путное, мне необходимо было на время избавиться от самой себя, — объясняла она. — Когда ты действительно погружаешься в писательство или живопись, ты становишься кем-то другим… Схожее ощущение возникает при езде на велосипеде без рук. Тебя самого просто не существует»[1566]. В мастерской на площади Святого Марка, в которой Джоан будет работать на протяжении следующих тридцати лет, она смогла достичь этого измененного состояния сознания потому, что для нее это была «своя комната». Единственное существо, которому разрешалось туда входить, когда Митчелл писала, был ее новый пудель Жорж дю Солей[1567].