конечно, с человечных, прямоходящих зверей. Как про меня, только меня от обычного мужика не отличишь, ни шерсти, ни хвоста.

А после мульта уже я был успокоенный, веселый, привычный.

У кинотеатра меня ждал отец. Я потягивал пепси из картонного стаканчика.

– Чего?

– Хуево тебе? Хоть немного?

– Как сердце свое съел. Не знаю, поймешь ты, нет?

Отец следовал за мной. Из носа у него шла кровь, капала по тротуару. Никогда они с мамкой не встречались, я их вместе не видел. Нет счастья в смерти.

– Больно должно быть, тогда душа живая еще.

– Я ведь себя защищал, если так-то.

– Бабло ты свое защищал первоначально-то.

Он был как мой отец, и в то же время он говорил, может, то, что я сам себе сказал бы. Это очень сложный вопрос, наши ли это мертвецы, или мы сами себе мертвые все-таки. Я обернулся.

Отец утирал нос рукавом застиранной рубашки, лоб у него блестел от предсмертного пота.

– Может и бабло, ну так не я ж все начал.

Мимо меня проплыла необъятная тетка, одарила меня этаким обеспокоенным взглядом. Хорошо, что на русском говорил.

Отец сказал:

– Как живем, так и умираем. Ты об этом подумай. Вот я как жил, так и умер.

– Ну вот от пули, небось, оно поприятнее. Я, может, и не против.

Пошел я быстрее, но он мне вслед:

– Ты, мать твою, думаешь, что я тебе Призрак будущего Рождества? Живи ты как хочешь, только ничего здесь не поправишь, ничего назад не вернешь!

Я выбросил стаканчик и поискал в кармане сигареты. Душа у меня по ощущениям была чернее черного, нигде я не находил ответа.

Но я все-таки понимал, что плохо ищу. Это здорово, когда все понимаешь, тогда между тобой и миром никаких недомолвок нет, справедливость какая-то даже появляется.

День только начинался, и хотя я не спал всю ночь, приехал домой под утро, помылся и ушел бродить, усталости не чувствовалось, я существовал в особом режиме, казалось, могу пробежать тридцать километров, неделю бродить в лесу. Меня колотило от адреналина, поэтому я перехватил Одетт, она как раз была в городе, с ланча и повез к себе.

Дома, в месте, где я хотел выть от безысходности еще некоторое время назад, на этом же адреналине я ее сладко оттрахал. Обо всем забыл. Женщина лучше «Ксанакса» и «Золофта», слаще нее еще ничего не придумали.

С Одетт получилось в итоге так. После того как отец кончился, я так страдал, ну так страдал, в конечном итоге взял тачку и поехал в Массачусетс, в Кембридж, городок бездельников.

Там я долго плутал среди корпусов из стекла и металла, похожих на инопланетные постройки. Приплатил кому надо, мне и сказали, где Одетт Маутнер учится, где живет. Ой, врут, что у кого-то чего-то не купишь. У всех все купишь, всегда так было. Может, и бесплатно бы сказали, да я не пробовал. Я с букетом цветов заявился, такой милый поклонник. Мне надо было точно знать.

Я ее ждал после электива по экономическим аспектам робототехники или еще чему-то такому, она вышла, веселая, хоть и усталая, пока шла – грызла ногти. Я ей посигналил, высунулся.

– Привет!

– Чего ты тут делаешь? Уезжай! Мне не надо, чтобы ты меня караулил!

Одетт свернула на узенькую дорожку, на тачке за ней было не проехать, а догонять при людях не стоило.

Ночью я притормозил у ее кампуса, сидел с кофе до двух ночи, когда она вышла ко мне в тоненькой ночной маечке и наспех надетых джинсах (одна штанина задралась, обнажив ее щиколотку).

– Что тебе надо, Борис?

– Давай почеловечнее как-нибудь. У меня отец откинулся.

– Бесчеловечно использовать это как основание для того, чтобы за кем-то следить и…

Но договорить она не успела, я притянул ее к себе и поцеловал. Ебались мы прямо в машине, было ужасно неудобно, я до звезд из глаз сильно ударился головой, а она что-то себе потянула.

Да только оба мы какую-то жажду удовлетворили, что-то важное получили. На рассвете, когда она пошла обратно, я спросил ее:

– Эй, а проблемы с комендантами у тебя будут?

– Боря, коменданты у тебя в Средневековье. Сейчас у всех электронные карточки.

Через пять минут она вернулась, выяснилось, что карточку Одетт проебала, и мы ползали по машине, искали, смеялись. Потом позавтракали в студенческой кафешке фруктовым салатом с ванильным соусом, одним на двоих, и расстались влюбленными.

Я думал, это навсегда, приезжаю домой, позвонить хочется, а она снова трубку не берет. Так было много-много раз. Я ее к себе приучал, как зверечка.

Она от меня бегала, а я ее догонял, мы играли в старую-старую игру, между мужчиной и женщиной всегда такое происходит, если у них большая любовь, я в это верил.

Вот стоило расслабиться, убедиться, что у нас с Одетт все в порядке, как она исчезала из моей жизни. Играла она со мной, вот чего. И я кричал, что ненавижу, и посылал ее на хуй, а только мне эта игра тоже нравилась, был в ней азарт.

Год назад Одетт впервые меня пожалела. У женщин вся любовь начинается с жалости. Если не пожалеет – никогда не полюбит искренне, одна страсть будет, или расчет, или восхищение даже, но без жалости у них нет настоящего чувства, оно не рождается.

Тогда умерла мисс Гловер, мне пришло приглашение на похороны от какой-то ее дальней родственницы, предприимчивой кошечки лет этак сорока, она распоряжалась похоронами, и у нее были какие-то там наполеоновские планы насчет французских пирожных, я ничего не запомнил.

Пусть мы с мисс Гловер виделись разок или два с тех пор, как я переехал, у меня было ощущение, что уж она-то подождет, когда у меня дел будет поменьше, когда мне захочется к ней съездить. А оказалось, ее время шло так же, как и любое человеческое, как и всякое звериное – никаких поблажек.

Взяла и умерла, меня не спросила.

– Она мучилась?

– Нет. Сердечный приступ.

Ой, сердце у нее было, это да, маленькое, конечно, но жила не без него.

Вместе с мисс Гловер ушло из моей жизни что-то такое важное, нужное, завершился какой-то этап, который продолжался и после смерти отца. У меня порвалась связь с детством, ощущение было как от воздушного шарика, который выскользнул из рук, и его уже не поймаешь, не ухватишь за веревочку.

Что-то кончается, что-то начинается, такова жизнь, но как же это, блядь, иногда тяжело.

Короче, тогда у нас с Одетт как раз был