славный из всех. А ночью пошли гулять, и весь город дышал бренди, индейкой и мятными леденцами.

Мы оба были тут чуточку чужие, но звезды над головой были такие яркие и редкие, что на эти мелочи и внимания-то не обратишь.

– Ты чувствуешь себя старой, потому что ты из Старушки Европы?

Одетт засмеялась.

– Хочешь поцеловаться под омелой, как в кино?

– Сопливо как-то.

Но она поднялась на цыпочки и коснулась моих губ, осторожно, по-детски, как в первый раз.

Она смешная, конечно, много о ней такого можно вспомнить.

Ну и да, короче, стало нам с ней хорошо и долго было заебись.

А в тот день, когда я человека-то прикончил, трахаться было по-особенному, как будто я из могилы к ней пришел, ну не знаю, как еще сказать. Типа как у Жуковского, будто я был ее мертвый жених.

Тогда (Одетт лежала у меня на руках, чуть подрагивала, как от температуры, после хорошего секса с ней такое бывало) я впервые подумал о ребенке.

Ой, не то чтоб мне железно надо было продолжить мой род залупкиных королей Шустовых, но одиноко стало на свете, когда подумал, что из этой маргинальщины один я у себя остался.

Мной овладела совершенно животная жажда, я хотел продолжить себя во времени или, что даже более важно, хотел продолжить своего отца. Сердце у меня стало неспокойно от того, что подумал: умру, и не будет никого на свете такого, как мы с отцом.

– Выходи за меня замуж, – сказал я. – Будешь рожать мне детей. Троих крысят.

– Иди выпей антифриза.

– Я серьезно. Будешь дома сидеть. Всем тебя обеспечу.

– Иди пожалуйся на государство на кухне.

– Горя не будешь знать, обещаю.

– Иди стукани на соседа, что он пожаловался на правительство на кухне.

– Серьезно, Одетт, все красиво сделаем, платье белое у тебя будет.

– Иди полмира захвати.

– Одетт.

– Иди блины с икрой поешь.

– Одетт, почему ты никогда не говоришь что-нибудь вроде «иди таблицу Менделеева открой» или «иди телеграф изобрети»?

– Иди автомат изобрети.

– Ты меня бесишь. Ты вообще хочешь детей?

Одетт потянулась, поцеловала меня в губы, тягуче, томительно так. Она прекрасно пахла собой, сливочно и терпко, и сладко – апельсиновым гелем для душа.

– Хочу. Буду с ними «Мой маленький пони» смотреть и читать им «Хроники Нарнии».

– Ну и все тогда. Давай сделаем ребенка. У тебя как раз день нужный.

– Фу, вот это ты мерзкий. Я же не сказала, что хочу детей сейчас.

– Ты уже скоро старая будешь для детей. Моей маме было двадцать два, когда она меня родила.

– Ага, уже год как срок годности вышел. Всё, иди с предприятия поворуй.

Я закурил, она вырвала у меня сигарету, глубоко затянулась и выпустила три колечка дыма.

– Смотри лучше, как я умею.

«Детский сад».

Я пальцем написал это у нее на лбу, и Одетт засмеялась.

– Ничего не поняла.

Тогда я взял ее руку, стал водить ногтем, едва-едва касаясь, по нежной тыльной стороне запястья, и от каждой секунды сердце мое выпрыгивало из груди. Кожа там была невероятная, ни у одной девчонки не было такой нежной шкурки, клянусь.

– Что это ты пишешь? Что-то романтичное?

– Пытайся понять. Ну, визуализируй мои движения, как бы мысленную линию проведи. Давай заново.

– Это «Д».

– Точно. – Я вел дальше.

– Ничего не понимаю. Сдаюсь.

– Дурочка.

– Что?

– Это как дура, только дурочка.

– Господи, и это ты на мне написал? Какая дурочка? Ты больной. «Детский сад». Я угадала с первого раза, дурак – это ты. Я просто с тобой играю.

Одетт навалилась на меня, стала водить пальцем по моей руке.

– Что это?

– «Д».

– Нет. Давай еще раз.

– «Д».

– А ты настойчивый. Это как спор с тобой.

В постели мы провели весь день, играли и трахались. То есть я об этом прям много говорю, но, чтоб понять нашу с ней любовь, это важно – мы дохуя трахались, у меня ни с кем так не было.

Это очень странная штука; иногда, когда очень сильно к кому-то тянет, ты вдруг становишься таким ребенком, много смеешься, и все вокруг становится ярче и больше, как в детстве.

Читал я одну статью, опять же, там было про то, что это эволюционно важный механизм, самец и самка становятся игривыми, как ребятишки, чтобы доказать, что они не собираются причинять друг другу боли.

Природа – штука безжалостная, и в самый важный момент ее нужно смягчить. Вот отчего влюбленные – как дети.

Мы играли в игрушку на мобиле Одетт, там нужно было за большую, зубастую акулу кушать людей и рыб, Одетт кричала, и я кричал, мы смеялись. Вот какое дело, старый буду, стану вспоминать мою любовь, и среди поцелуев и вздохов «Боречка», когда я входил в нее, вспомнится мне непременно и безвкусно-яркая игруля про большую рыбину.

– Купи медузоеда! – говорила она. – Это такая абилка, чтобы медузы тебя не жалили. Стоит двадцать кристаллов!

– Двадцать – это что-то дохуя!

– Это игра, здесь нельзя торговаться! Но можно в словеске. Хочешь поиграть в «Мир Тьмы»? В линейке оборотней есть крысы.

– Смотри, Одетт, это я жру тебя.

– Откуси ей ноги! Скорее!

– Надо тебя к психиатру отвести.

О чем мы говорили? Да о всякой чуши, в масштабах вечности это все ничего не значило, но так было согрето моим теплом, так напиталось моей радостью, что лучше диалогов и у Шекспира не сыскать.

Заснул я, может, к двум ночи, убаюканный руганью Одетт, когда она засела за приставку. Новенький, серебристый плейстейшн я купил специально для нее, как и отменный плазменный телик.

Квартира у меня была шикарная, но необставленная, необжитая и оттого неуютная. Я как будто никогда не собирался тут жить, все казалось отчужденным, гостиничным. Иногда я покупал вещи от какого-то внутреннего голода и даже не распаковывал их.

В темноте силуэты коробок были как надгробия. А уж если они громоздились друг на друге, то превращались в настоящие тумулусы.

Я все чего-то ждал, словно сидел на чемоданах. Было столько денег, а куда их?

Ну, короче, хер с ним, так я жил, хорошо, но неприкаянно, и окно всегда было открыто, ветер гулял по этому огромному пространству. Нет уж, я знал, какой прок в богатстве, знал, что лучше, когда деньги некуда тратить, чем когда денег нет, а тратить надо.

Заснул я, как погрузился в океан, голова кружилась, и меня долго качало на странных, теплых волнах.

А потом мне приснился тот мужик, лица его я так и не вспомнил, во сне оно