очередной загул, я ей все сказал, и она согласилась пойти со мной на похороны, хотя и повторяла, что это просто ужасно скучно, что похороны она ненавидит, и что я вообще уже.

На похоронах я впервые увидел мисс Гловер некрасивой, осунувшейся. Ее желтоватое лицо, испещренное морщинами, напомнило мне лицо какой-то старухи, которая испугала меня маленького в Норильске. Это просто больная какая-то была, сумасшедшая бабка. Я тогда сидел дома один, и вот она пришла под дверь папиной квартиры, в дверь позвонила и стала голосить:

– Как оно все внезапно, как внезапно все кончилось, а я-то думала, будем вечно кутить, где ж я теперь?

Она себя то спрашивала, то хлопала по щекам – сумасшедшая, морщинистая, предсмертно желтенькая. А я смотрел на нее в глазок, заставлял себя смотреть, чтоб преодолевать страх.

Вот такой старухой в самом конце стала мисс Гловер. Весь лоск из нее ушел, все обаяние, теперь это было только тельце, маленькое, сухонькое, все в пудре.

А сколько положили цветов, белых лилий, их нельзя было посчитать. Весь зал прощания в них утонул, а официант разносил шампанское «Кристалл» и нюхательные соли – все как мисс Гловер хотела.

Мы с Одетт были единственными молодыми, а еще, кроме нас, там все были коты. Ужасно это оказалось неуютно. Вроде и понимаешь, что все эти стареющие роскошные тетеньки и мужички во фраках не собираются разорвать тебя на маленькие кусочки, а что-то такое в воздухе все равно витает. Зашли однажды крыса и мышь на вечеринку к котам. Анекдот, значит.

Правда, с панчлайном не сложилось, мы постояли, удушенные лилиями, потом я прижался губами к щеке мисс Гловер.

– Спокойного сна. И спасибо за все. Хотя вы временами были прям очень ужасная. Но, наверное, вы можете собой гордиться.

Я говорил на русском. Это было только для нас с ней, мисс Гловер мой язык знала, да и теперь, там, куда ее прибрали, у нее вряд ли были проблемы с пониманием.

Когда мы с Одетт вышли, она сказала:

– Ужас. Ее родственница решила сэкономить на гробе. Такой красивый гроб, но в нем уже кто-то лежал. Я у него спросила.

– Мисс Гловер бы это не понравилось. И зачем ты разговаривала с гробом?

Эта ее привычка, болтать с вещами, никак не укладывалась у меня в голове. Я даже не представлял, как это происходит. Одетт говорила, что контуры предметов начинают вибрировать и голос идет как бы оттуда, от этой странной, светящейся, как воздух после дождя, ауры. Мне было сложно как-нибудь это себе уяснить, какая такая аура, и как так, говорит даже не вещь, а словно бы ее рамочка.

– Скучно было, – ответила Одетт. – Хотелось поболтать, но на похоронах это не очень принято.

Она расстегнула черный пиджак, под ним оказалась белая блузка с принцессой Селестией из «Моего маленького пони» (я всех этих сук знал, просто пиздец).

– Могла бы что-нибудь поприличнее надеть.

– Да под пиджаком не видно.

Мы сели в тачку, тогда я еще ездил на отцовской BMW, скорее из сентиментальных чувств, покурили. Мне хотелось секса, ей явно тоже, но после похорон она как-то посерьезнела. И неожиданно сказала вот чего:

– А ты ее любил.

– Нет, не любил, но привязался вообще изрядно.

Ее сигарета потухла, и Одетт наклонилась ко мне, подкурила от моей, заглянув мне в глаза неожиданно доверчиво и печально.

– Мне правда очень жаль. Ты такой чувствительный.

Одетт протянула руку и коснулась моей щеки, прижала маленькую, золотую ладошку, и я поцеловал ее пальцы. Мы смотрели друг на друга, и между нами такое мелькнуло, как в книжках про любовь, странное, живое, маленькая птичка в надежных руках.

Она не умела меня утешить, но ей хотелось. А я слышал, вот в исламе, к примеру, намерение даже важнее того, совершено действие или нет. По-моему, очень мудро.

Потом мы поехали в рестик, я точил устриц, а она – какой-то неаккуратный мишленовский десерт. Но я смотрел на нее уже другими глазами. Помню, рассказывал ей что-то про пентеконтаэтию, про Перикла, про демократию, а она копалась ложкой в карамельных чешуйках.

– И не подумаешь, что ты столько про греков знаешь.

– Я и про римлян много знаю. Только тебя этим не впечатлить. Я маленький «Жизнь двенадцати цезарей» обожал читать.

– И кто был твой любимый цезарь?

– Калигула, наверное, он вообще забойный. Но сентиментальные чувства были к Клавдию. Он мне напоминал моего дядьку. Его грибами отравили. Клавдия, не дядьку. Дядька голову разбил.

А может, отец мой ему башку-то расхуярил, ой, у каждого в семье, если покопаться, все двенадцать цезарей найдутся.

Что касается дяди Коли, он мне ничего путного не сказал.

– Не помню, – говорит. – Как умирал. Даже голова не болела, просто теплота какая-то везде и уносит, как волной. Как бухали, как упал – кто его знает. С Виталиком бухали, а потом умер.

Вот иногда бывает: разговариваешь со своими мертвыми, а толку чуть.

Одетт, короче, глядела на меня, глядела, а потом засмеялась.

Я сказал:

– Сегодня я повезу тебя к себе домой. Останешься со мной.

– Иди постой в очереди за талонами на талоны.

Одетт помолчала, достала свой очередной бальзам для губ и сказала:

– Но я останусь. В качестве исключения. Надо же тебя как-то поддержать.

И вот так она пришла в мою жизнь по-настоящему, вместе с ее раскиданными по сумке пахучими, непременно «круэл-фри» натуральными бальзамами в смешных упаковках, с безуспешными попытками научить меня играть в словесные ролевые игры, железяками, раскиданными по полу, и маленькими существами, которых она создавала из мусора.

Мы так и не съехались, но, приезжая на каникулы, Одетт могла жить у меня неделями. Теперь-то это уже напоминало отношения.

То Рождество, а случилось оно не так уж сильно после похорон мисс Гловер, мы тоже провели вместе. Помню, она глядела в экран ноутбука, по американской традиции, чуждой ей настолько же, насколько и мне, смотрела «Эту замечательную жизнь».

Я в тот день ничего не праздновал, а она вся оделась в белое и красное, подарила мне книжку про птолемеевский Египет и танцевала под Cинатру. Я, конечно, ворчал, мол:

– Это не наша с тобой культура. Хочешь глянуть какое-нибудь старье, вон «Бульвар Сансет» – хороший фильм.

– Его любит Эдит. Я из принципа не люблю ничего, что любит Эдит. «Эта замечательная жизнь» – отличный фильм. Иди посмотри со мной. Он добрый.

– Не хочу я. Обман это все.

Но Одетт все-таки усадила меня перед ноутбуком, поделилась «Эм-энд-эмсом» с арахисом, и так мы провели славный-славный вечер, может быть, самый