пустой тратой времени.

– Нет-нет, давайте поговорим еще! С большинством других людей мне так противно разговаривать…

Определенная мужественность в этом парне, безусловно, была, но непримиримое сопротивление отцу придало ей извращенную форму. В его взгляде, очевидно, просвечивало то лукавое выражение, какое характерно для всех гомосексуалов, когда они говорят о своих пристрастиях.

– В лучшем случае вы обрекаете себя на унылое существование, чреватое тяжелыми последствиями и необходимостью скрывать свои склонности, – сказал Дик. – На это уйдет вся ваша жизнь, а на что бы то ни было достойное и полезное не останется ни времени, ни сил. Если вы хотите прямо смотреть миру в лицо, вам следует начать с того, чтобы научиться контролировать свои чувственные порывы и прежде всего бросить пить, потому что пьянство провоцирует их…

Все это он говорил исключительно для проформы, поскольку уже десять минут назад осознал, что пациент неизлечим. Они мило побеседовали еще около часа о родном доме молодого человека в Чили и о его жизненных устремлениях. Никогда еще Дик так близко не подходил к пониманию подобного характера не с профессиональной, а с житейской точки зрения. Ему стало ясно, что именно неотразимое обаяние Франсиско сделало для него возможным грубое нарушение общественной морали, а ведь Дик всегда считал обаяние самодостаточной ценностью – будь то безрассудное мужество несчастной, которая скончалась утром в клинике, или не лишенная изящества бравада, с которой этот пропащий юноша излагал старую как мир историю своего порока. Дик пытался раскладывать жизнь на части, достаточно мелкие, чтобы можно было хранить их в разных уголках памяти, потому что понимал: целое не всегда качественно равно сумме составляющих, и жизнь после тридцати можно охватить взглядом только по сегментам. Его любовь к Николь и к Розмари, его дружба с Эйбом Нортом, с Томми Барбаном в расколотой войной вселенной… Эти жизненные связи подводили людей так близко к нему, что формировали и его собственную личность – казалось, возникал лишь выбор: взять от них все или не брать ничего; как будто он был обречен до конца жизни нести в себе эго людей, с которыми когда-то встречался, которых когда-то любил, и полнота его собственного существования зависела только от полноты их существований. Было в этом что-то неизъяснимо печальное: так легко быть любимым – так трудно любить.

Пока он беседовал на террасе с юным Франсиско, в поле его зрения вплыл призрак из прошлого. Высокая зыбкая мужская фигура, отделившись от кустарника, нерешительно приблизилась к ним. Поначалу мужчина являл собой столь неприметно-скромную часть колеблющегося пейзажа, что Дик едва различал его. Но уже в следующий момент он встал и, рассеянно тряся руку пришельцу, мучительно пытался вспомнить его имя, думая про себя: «Господи, да я разворошил гнездо!»

– Доктор Дайвер, если не ошибаюсь?

– А вы, если не ошибаюсь, мистер… э-э-э… Дамфри?

– Да, Роял Дамфри. Однажды я имел удовольствие обедать в вашем очаровательном саду.

– Ну как же, как же, конечно. – Стараясь умерить восторг мистера Дамфри, Дик прибег к сухой хронологии: – Это было в тысяча девятьсот… двадцать четвертом или двадцать пятом…

Он намеренно не садился, однако Роял Дамфри, выглядевший поначалу таким робким, на поверку оказался не таким уж тюфяком; он весьма развязно и игриво заговорил с Франсиско, но тот, стыдясь собеседника, попробовал, так же как и Дик, отшить его.

– Доктор Дайвер, прежде чем вы уйдете, хочу вам сказать, что никогда не забуду вечер, проведенный в вашем саду, и то, какой любезный прием вы и ваша супруга нам тогда оказали. Для меня это осталось одним из лучших, счастливейших воспоминаний в жизни. Мне редко доводилось быть участником такого изысканного собрания.

Дик продолжал по-крабьи пятиться к ближайшей двери.

– Очень рад, что у вас остались такие приятные воспоминания. А теперь мне нужно повидаться с…

– Понимаю, – сочувственно подхватил Роял Дамфри. – Я слышал, он умирает.

– Кто умирает? – опешил Дик.

– Наверное, мне не следовало это говорить, но у нас с ним общий врач.

Дик воззрился на него в изумлении:

– О ком вы?

– О вашем тесте, разумеется… Вероятно, не стоило…

– О моем – о ком?

– Неужели я первый, кто…

– Вы хотите сказать, что отец моей жены здесь, в Лозанне?

– Ну да, я думал, вы знаете… и предположил, что именно поэтому вы здесь.

– Кто его лечит?

Дик нацарапал фамилию врача в блокноте, извинился и заспешил к телефону.

Доктор Данже согласился встретиться с доктором Дайвером безотлагательно.

В первый момент этот молодой врач из Женевы испугался, что может потерять выгодного пациента, но когда Дик заверил его в обратном, признался, что мистер Уоррен действительно при смерти.

– Ему всего пятьдесят, но его печень полностью утратила способность к регенерации; причина – алкоголизм.

– Он не поддается лечению?

– Организм уже не принимает ничего, кроме жидкостей. С моей точки зрения, ему осталось дня три – от силы неделя.

– Его старшая дочь мисс Уоррен знает о его состоянии?

– Он изъявил желание, чтобы об этом не знал никто, кроме его слуги. Впрочем, я только сегодня утром счел необходимым поставить в известность его самого. Он страшно разволновался, хотя с самого начала болезни был настроен в духе религиозного смирения.

– Ну что ж, – задумчиво произнес Дик, – в любом случае семейные проблемы мне придется взять на себя. Но полагаю, родственники потребуют консилиума.

– Ваша воля.

– Не сомневаюсь, что выражу их общее мнение, если попрошу вас связаться с самым известным в здешних краях медицинским авторитетом – доктором Гербрюгге из Женевы.

– Я и сам о нем думал.

– Минимум день я еще пробуду здесь и непременно свяжусь с вами.

Вечером Дик посетил сеньора Пардо-и-Сьюдад-Реаль, чтобы изложить ему свои выводы.

– В Чили мы владеем крупными поместьями, – сказал старик. – Я мог бы доверить Франсиско управление ими или пристроить его к любому из дюжины своих парижских предприятий… – Он горестно покачал головой и стал расхаживать от окна к окну; снаружи моросил такой приятный весенний дождик, что даже лебеди не прятались от него. – Мой единственный сын! Неужели вы не можете положить его в клинику?

Испанец вдруг рухнул перед Диком на колени.

– Неужели вы не можете вылечить моего единственного сына? Я верю в вас, увезите его с собой, спасите его!

– Нельзя принудить человека лечиться по тем соображениям, которые вы упомянули. Я не стал бы этого делать, даже если бы мог.

Испанец встал.

– Простите, я не подумал… просто не знаю, что мне делать…

Спускаясь в вестибюль, Дик в лифте столкнулся с доктором Данже.

– А я уж собирался звонить вам в номер, – сказал тот. – Можем мы поговорить в каком-нибудь тихом месте, на террасе, например?

– Мистер Уоррен скончался? –