Думал и о том, что хлеба юкагирка ест мало, довольствуется рыбой и мясом. Польза от девки представлялась явной, и он стал предлагать свое покровительство.

– Ставь полуштоф и считай, сговорились! – поняла его Бырчик, крещенная Матреной, ни словом не вспомнив про прижитую дочь, на которую могла бы вытребовать хлебный оклад.

В предчувствии скорого выхода Юша то расхаживал по Якутскому острогу, как петух по хозяйскому двору, то носился, как голодная курва. Не все складывалось так гладко, как хотелось. Весенний паводок поднял воду в реке на две сажени, но Якутский острог, поставленный воеводой Головиным, не подтопило. К этому времени Юша стал терять счет долгам перед воеводой и торговыми людьми. По его прикидкам выходило, что одних только кабальных грамот им было выдано больше чем на три тысячи. Но он отчего-то уверился в трехстах пудах заморных моржовых клыков, которые если еще не привез Стадухин, то вскоре будут добыты и долги окупятся.

Селиверстов снимал угол у торгового человека Евдокима Курсова, которого обещал взять с собой на Колыму пайщиком. В той же избе ютился брат Евдокима Терентий и четверо гулящих людей. Вести туда юкагирскую бабу с дочкой Юша не пожелал: дорого, но сговорился занять горницу у жены служилого Гришки Татаринова. Она с двумя дочерьми и ясыркой жила просторно, ждала мужа.

Глядя на свой пустеющий мешок с клеймеными соболями, Юша возлагал надежды на лето и дальнейшую жизнь за казенный счет. Между тем тучи над властью Францбекова сгущались: торговые люди, бывшие у него в немилости, становились грубей и заносчивей, часто собирались толпами, о чем-то оживленно говорили и умолкали при появлении Селиверстова, который слыл воеводским ушником.

Река вошла в прежние берега, но кочи промышленных и торговых людей стояли при остроге, ожидая воеводского разрешения на выход. Один только Андрей Горелый со служилыми и промышленными людьми снова был отпущен на Индигирку. «Что дал, что обещал воеводе?» – пытался вызнать Селиверстов. Ценное время утекало, а Францбеков медлил, безмерно обирая перед выходом всякую торговую ватажку. Не выпускал и Селиверстова, обещая казенный коч с припасом, вымогая новые кабалы. Примечая признаки к перемене власти, Юша и злорадствовал, и боялся не успеть.

В середине июля гнус и адова жара выгнали из тайги последние ватаги промышленных людей. С Шилки и Амура приходили нелестные вести о походе Хабарова. Желавших бежать туда убыло, а на Погычу – прибавилось. Селиверстов отказывал одним, обнадеживал других, вымогая кабалы под будущую прибыль, но с каждым днем становился суетливей и беспокойней, чаще бегал к воеводе, уже не глядя, подписывал кабалы на себя и замечал явное беспокойство во всех начальных людях острога. Только на закате лета в воеводских помыслах что-то переломилось. На Ильин день дьяк с важным видом зачитал Юше воеводскую наказную память, в которой он назывался не промышленным человеком, а охочим, отпущенным служить без жалованья на Колыму и дальние неприбранные реки. Селиверстов слушал дьяка, кивал, не во все вникая, и в мыслях уже правил кочем.

По крыше съезжей избы стучал ливень – святая ильинская вода. Лето кончилось, подступала осень с дождями и бурями. В оставшееся время добраться до Колымы было непросто. «Ничего, – утешал себя Селиверстов. – Лишь бы вырваться из острога!» По наказной памяти казна вкладывала в его поход больше трех с половиной тысяч рублей снаряжением, припасом и товарами. С Селиверстовым воевода отправлял на Колыму указы. Среди них был ответ на челобитную Михея Стадухина о помиловании и восстановлении в жалованье служивших ему беглых казаков, о высылке в Якутский острог Анисима Костромина, Семена Моторы, Никиты Семенова и бывших с ними беглых служилых. Михей Стадухин воеводским указом назначался анадырским приказным. В этом тоже была Юшина хитрость. Вместо власти над всеми землями восточней Колымы он посадил Мишку на одну реку. Не зная, как отнесется к такому повышению товарищ по прежним походам, готовил для него отговорку, что хотел добиться правды в споре с Семеном Моторой. К зависти торговых ватажек, Юша получил лучшее казенное судно с запасом парусов и тросов. На него понесли неслыханное количество хлеба, соляной припас, три пуда пороха, три – свинца, два мушкета, судовой инструмент, подарки иноземцам: сто пятьдесят железных стрел, полсотни больших и малых железных пластин, столько же топоров, четыре тысячи синего одекуя – товар от самого воеводы. Большую часть этого богатства Францбеков вымучил с торговых ватаг купцов Гусельникова и Босого. Сверх четырнадцати человек, по начальному уговору, Селиверстов упросил воеводу взять на хлебный и соляной оклад бабу-толмачку с дочерью и добился своего, хотя Бырчишку требовали вернуть гусельниковские люди.

Снова Юшка расхаживал по острогу гоголем, небрежно принимая поклоны зависимых людей. Из четырнадцати набранных семеро шли в поход охочими людьми с правами новоприборных казаков. Среди них был Гаврила Алексеев, которому за зиму изрядно надоела обжитая река Лена. Все они выдали Юше кабальные грамоты на себя. Другая половина промышленных людей числились своеуженниками, со своими паями. Чтобы уйти, иные из них кабалились на стороне. Как воевода вымучивал с Селиверстова долговые обязательства на случай удачного похода, так он тянул деньги с кого мог. Рука руку моет. Юша предполагал, что кабалами дает воеводе посул за то, что тот снабдит его казенным добром сверх письменного уговора, а он при удачном возвращении отдаст казне долг и десятину с добытого. Но латинянский выкрест тоже надумал хитрость и перед самым выходом вынудил Селиверстова подписать уговор, по которому обязывал кроме долга казне отдать ему, Францбекову, две части из трех от всего добытого. Скажи он о таком договоре сразу – Юша не подписал бы его под кнутом, но куда было деться, когда кабалы на себя уже даны? Селиверстов попьянствовал пару дней, ни с кем не делясь бедой, и нашел свое положение не таким уж плохим. Кто знает, что будет завтра, а сегодня он был на коне.

Только 24 июля Францбеков дал ему на руки отпускную грамоту и в тот же день выпустил из острога еще четыре коча торговых людей: Луки Влодимирца и Семена Иванова – приказчиков гостей Шориных, другие два принадлежали Прокопию Широкову и Шаньге. Их передовщики и приказчики были злы на Селиверстова, но знали его как умелого, удачливого морехода и надеялись следом за ним безостановочно дойти до Колымы. Эти кочи были не последними из ждавших отпуска. Дольше всех Францбеков держал суда всесильных московских купцов Гусельникова и Босого, приказчики которых всеми силами и покровительством хозяев уклонялись от воеводских поборов. Надежды тех, что пошли следом за Селиверстовым, оправдались. Словно черт правил казенным кочем, в четыре недели Юша привел караван к устью Яны. При недолгой остановке суда заправились свежей водой и загрузились дровами. Коч Селиверстова выбрал якорь, и не опомнившееся от передряг пути торговые суда вынуждены были следовать за ним к Святому Носу.

Осеннее море перекатывалось крутыми, хлесткими волнами мелей. На них лежали низкие рваные тучи. Ветер срывал водяную пыль с гребней, подвывал в снастях. Суда мотались на волнах, вскидывались и зарывались в них, но шли за кормой коча, на которой бессменно маячил Юша Селиверстов. На мысу их остановил ветер с востока, суда вынуждены были встать на якоря и ждать перемены. Беспрерывно падал снег, вокруг стоянки собирались льдины, с каждым днем их становилось больше. Юшка метался по кочу, трубным басом орал на подвернувшихся людей. Вскоре он утих и стал появляться в подпитии. Промышленные и охочие зароптали: тайноедение и тайнопитие почиталось за великий христианский грех.