Того же дня, вечером, кошевой атаман Серко присылал от себя к послам судью, писаря, есаула и куренного атамана Федора Серебренника, которые говорили им такие речи: «Худо вы, Василий и Семен, сделали, что, будучи между войском, хотели застрелить государича; 12 марта будет рада, и в той раде будет государич; что вы хотели его застрелить, теперь всем известно, и если он над вами велит войску что-нибудь сделать, то войско что огонь, по макову зерну разорвут». Чтобы поправить ошибку, казаки советовали послам, придя на раду, бить челом и кланяться в землю государичу, чтобы он простил их. «Если бы Семен Щеголев, – добавляли казаки, – вышел тогда, когда его вызывали, и стал бы обличать государича или невежливо перед ним говорить, то, конечно, государич и за это, и за прежнее обличение Семеново саблею его срубил бы. А после того, когда государича хотел Чадуев застрелить и когда он ушел от избы в город, тогда, если бы он приказал послов с их людьми побить и в Чертомлык побросать, казаки сделали бы, потому что они государича считают за царевича и верят, и слушают его, и что прикажет, то и будут делать». На это Чадуев и Щеголев ответили: «Недобрый, небогоугодный и неверных слуг поступок, что вы, называясь верными слугами царского величества, просите и получаете его милости, а послов великого государя, поверя какому-то неизвестному вору, плуту и обманщику, убиваете и смерти предаете. Мы не на смерть к вам посланы, а на радость и объявление прямой царской милости».

12 марта казаки, собрав войсковую раду и отобрав у послов ножи, пригласили их с царской грамотой на раду, а с ними вместе приказали идти и четырем караульщикам с мушкетами. Послы, явившись в раду и изложив всю речь, как им было приказано, вручили кошевому Серко царскую грамоту. Серко, выслушав царскую грамоту, наказ и гетманское письмо, обратился с такой речью к запорожцам: «Братия моя, атаманы молодцы, войско запорожское, низовое, днепровое, как старый, так и молодой! Преж сего в войске запорожском у вас, добрых молодцов, того не бывало, чтобы кому кого выдавали; не выдадим и этого молодчика». На это войско отвечало: «Не выдадим, господине кошевой!» Серко снова заговорил: «Братия моя милая, как одного его выдадим, тогда и всех нас Москва по одному разволокут (sic). А он не вор и не плут, прямой царевич, и сидит, как птица в клетке, и ни перед кем не виновен». На эти слова Серко войско снова отвечало: «Пусть они того плута сами посмотрят в очи, тогда узнают, что то за плут. Ссылаются они на печать и на письмо, но сам он (царевич) говорит, что все то пишут сами бояре и присылают без царского указа и впредь будут присылать; пора их либо утопить, либо руки и ноги обрубить». Во время этих речей самозванец стоял в церкви и смотрел на раду через окно. Между тем Серко, выслушав страшное решение рады относительно послов, снова заговорил: «Поберегите, братне, меня, потерпите, наконец, и ради тех из наших казаков, которые находятся у гетмана; помните, что послы, ради своей свободы, отослали их к гетману, – поэтому подержим их живыми или одного из них отпустим, чтобы как-нибудь своих освободить; впрочем, и то сказать: караул над ними крепкий, не уйдут. Братие, атаманы, молодцы, войско запорожское! Пошлем мы к Дорошенку, чтобы он отдал нам на Кош клейноты войсковые да и сам к нам приехал; а он меня послушает, потому что мне кум, спасибо ему за то, что он по настоящее время не отдал тех войсковых клейнотов Ромодановскому. Такая правда у того Ромодановского: когда побил Юрия Хмельницкого и войсковые клейноты у него взял, то тех клейнотов нам, войску запорожскому, не отдал да и теперь так же сделает, если Дорошенко отдаст их ему». Казаки на слова кошевого отвечали: «Пошлем, господине кошевой; вели листы к Дорошенко писать». После этого Серко велел послам оставить раду и идти в греческую избу, за город, в сопровождении писаря и караульщиков. Но тут казаки снова заговорили: они настаивали на том, чтобы вывести царевича на раду и показать его послам и чтобы послы все по воле его учинили, а если не учинят, побить их. На это Серко возразил товариществу: «Зачем же государичу по радам волочиться? Когда будет время, они увидят его и без рады и сделают все по воле его, а пока то время не пришло, отпустите их». Вечером того же дня пришли к послам судья, писарь, есаул и самозванец; последний был очень опечален тем, что его не позвали в раду, и потому хотел видеться с послами; пришедшие казаки объявили послам, что Серко хочет свести их с царевичем в своем курене и заставить говорить с ним. «Присланы мы от царского величества к войску запорожскому по него, самозванца, а не беседовать с ним. И если кошевой это сделает и призовет нас к себе, имея в своем курене самозванца с саблею, и самозванец тот начнет озорничать, то какая ж тут правда? Мы как прежде, так и тогда, как будем у кошевого в курене, шеи не протянем».

13 марта кошевой атаман Серко, созвав к себе в курень куренных атаманов и знатных казаков-радцев и пригласив туда же царских послов с генеральным есаулом Черняченко, обратился с такой речью к послам: «Много вы, приехав на Запорожье, поворовали, на великого человека руку подняв, государича убить хотели, и за это смерти вы достойны. А нам Бог послал с неба многоценное жемчужное зерно и самоцветный камень, чего искони веков у нас в Запорожье не бывало. Сам же рассказывает, каким образом из Москвы изгнан: был он однажды в палатах своего деда по плоти, Ильи Даниловича Милославского; в то время у Ильи Даниловича беседовал о делах немецкий посол; и той речи царевич помешал, за что Илья Данилович невежливо отвел его рукою; тогда царевич, придя в царские палаты, сказал государыне Марье Ильиничне, что если бы ему, царевичу, дали хоть три дня на царстве побыть, то он бы всех нежелательных ему бояр немедленно перевел; а когда царица спросила у него, кого же именно он перевел бы, то царевич ответил, что первее всех боярина Илью Даниловича, а за ним и других. Тогда государыня бросила в него ножом, и тот нож воткнулся в ногу царевичу, от чего царевич занемог. После этого царица велела стряпчему Михайлу Савостьянову окормить царевича, но тот стряпчий окормил вместо царевича какого-то певчего, и лицом и возрастом схожего с царевичем, и, сняв с него платье, положил на стол, а на мертвого положив иное; царевича же хранил в тайне три дня, потом нанял двух человек старых нищих, одного безрукого, другого кривого, и, дав им 100 червонцев, велел вывезти царевича из города в небольшой тележке под рогожей; нищие вывезли и отдали его посадскому мужику, а тот мужик свез царевича к Архангельской пристани. И царевич, проскитавшись там многое время, пришел на Дон и стал плавать со Стенькою Разиным по морю, в качестве кашевара, не объявляя о настоящем своем звании и называя себя Матюшкою. Только перед тем, как Стеньку Разина забрали в Москву, он объявил ему, под присягою, о себе, и Стенька знал его. После же Стеньки был на Дону какой-то царский посланец с казной, и тот посланец дарил царевича подарками, через него царевич написал собственноручно письмо о себе царю, но того письма бояре до царского величества не допустили. А когда время настанет, то он пошлет к царскому величеству письмо о себе с таким человеком, который сам донесет его до царского величества». В заключение речи Серко от себя о царевиче прибавил, что сначала он мало ему верил, но потом, когда в наставший пост царевич начал говеть, то Серко велел священнику на исповеди под клятвой допросить, верно ли все то, о чем он рассказывал, и царевич под клятвой ответил, что все сказанное им – истинная правда, и после этого приобщился Святых Тайн. Оттого теперь, кто что об нем ни говори и ни пиши, все верят в его царственное происхождение. И Серко, перекрестясь, говорил, что это истинный царевич и что ни сам царевич, ни войско не отказываются просить себе, что надо по росписи, а именно: на 3000 с небольшим человек по 10 аршин на человека в год кармазинных сукон, кроме того денежной, свинцовой и пороховой казны, также ломовых пушек, нарядных ядер и мастера, который теми ядрами умел бы стрелять, сипоши же и чайки у них будут. После Серко говорил сам самозванец; он сказал, что послы сами хорошо знают, почему ни донским, ни запорожским казакам не дают ни жалованья, ни пушек, ни чаек, ни всяких воинских запасов, – что царское величество к ним милосерд и много обещает, а бояре и малого не дают; а что до присланных царским величеством шиптуховых сукон, то им из них досталось только по полтора локтя на человека и только те, которые хотели купить, те, скупая, сделали себе кафтаны, другие же из тех сукон сшили себе сумки на кремни да пули. На речь кошевого, куренных атаманов и казаков-радцев послы отвечали, чтобы они, оставив все свои слова, отдали бы послам самозванца и отправили бы его с сотней казаков к его царскому величеству, за что его царское величество будет жаловать их милостивым жалованьем. А на Кош за это присланы будут жалованье, сукна, ломовые пушки, нарядные ядра, мастер, зелье, свинец, сипоши и чайки. «А что тот истинный вор, плут, самозванец и явный обманщик про себя объявлял, что он у вора, богоотступника и клятвопреступника Стеньки Разина был, то тому Стеньке, за его воровство, казнь учинена». Кошевой и куренные атаманы сказали на это послам: «Если мы и тысячу казаков с ним пошлем, то на дороге его отымут и до царского величества не допустят, а потому если придут за ним дворяне или воеводы с ратными людьми, для взятия государича, то и тогда не дадим его. Москва и нас всех называет ворами и плутами, будто мы сами не знаем, что и откуда кто есть». Сам кошевой атаман Серко сказал послам: «Если государь, по приговору бояр, за то, что мы не отдали царевича, пошлет к гетману Самойловичу, чтобы он не велел пускать к нам в Запорожье хлеба и всяких харчей, как Демка Многогрешный не пропускал, то мы как тогда без хлеба не были, так и теперь не будем, мы сыщем себе и другого государя, дадут нам и крымские мещане хлеба, и рады нам будут, чтобы только брали, так же как во время гетманства Суховия давали нам всякий хлеб из Перекопа. А про царевича известно и крымскому хану, который уже присылал к нам узнать об нем, на что мы ответили ему, что такой человек у нас на Кошу действительно есть. И посланный хана сам видел царевича. А к тому же и турский султан нынешней весной непременно хочет быть под Киев и далее; пусть цари между собой переведаются, а мы себе место сыщем: кто силен, тот и государь нам будет. Жаль мне Павла Грибовича: если бы он в настоящее время был со мной, то знал бы я, как в Сибирь через поле засматривать, узнали бы тогда, каков жолнер Серко». Тот же Серко генеральному есаулу Черняченко, присланному вместе с послами от гетмана Самойловича, сказал такое слово: «Какому они мужику гетманство дали, – он своих разоряет, да и разорять-то не умеет: по Днепру попластал, поволочился и, ничего доброго не сделав, назад возвратился. Теперь у них четыре гетмана: Самойлович, Суховиенко, Ханенко и Дорошенко, а ни от кого из них ничего доброго нет: сидят дома да за гетманство, за маетности и за мельницы кровь христианскую проливают; лучше было бы Крым разорить да войну унять. А было время, когда войско, во время рады, меня спрашивало и гетманство хотело мне дать, но Ромодановский Самойловича гетманом сделал, – не по-войсковому он поступил и меня, Сирка, в пропасть послал. Слышно, что многие города той стороны и Лизогуб теперь к вашему гетману перешли, а за то хвала Богу, что Лизогуб к гетману подлизался: он как лизнет, то и в пятках горячо будет. А когда бы мне, Сирку, гетманство дали, то я бы не так сделал. Да и теперь, если бы мне хотя на один год гетманство дали или гетман Попович[731], московский обранец, дал мне четыре казацких полка – Полтавский, Миргородский, Прилуцкий и Лубенский, то я бы знал, что с ними делать: весь Крым разорил бы». Вместо Черняченко кошевому отвечали послы, что теперь с боярином и с гетманом ратных людей великого государя около 40 000 и что Серко может идти к ним и чинить промысел, где придется. «Теперь не прежнее время, – возразил Серко послам, – больше не обманут меня. Раньше этого мне отписал Ромодановский на картке государскую милость, и я, поверя ему, поехал к нему, а он продал меня за 2000 червонных». – «А кто же те червонные за тебя дал?» – спросили послы. «Царское величество, милосердуя обо мне, те червонные Ромодановскому указал дать», – отвечал Серко.