Комсомолец вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Кружку снедопитым чаем он поставил прямо на снег, и сейчас же возле нее образовалсякруг растаявшего снега.

– Я лучше так скажу, тебе это ничего не напоминает? Вождиведут за собой, убеждают, что знают правду, люди умирают за их правду, а насамом деле...

Комсомолец не смог договорить, а Спартак не успел ответить.К костру подсел Горький, потом Спартак вместе с Марселем вынужден был гаситьконфликт между литовцами и ворами, потом надо было заставить себя хотя бы паручасов поспать. В общем, ночью не удалось больше поговорить. Ну а наутро и вдороге тем паче было не до бесед. И вот сейчас здесь, на развилке, на Спартакавдруг навалилось ощущение, что они с Комсомольцем не успели друг другу сказатьнечто крайне важное. И теперь уже вряд ли когда-нибудь успеют.

Комсомолец протянул Спартаку пачку. Спросил, невеселоусмехнувшись:

– По последней?

– По последней.

К ним от последнего грузовика примчался Марсель:

– Перекурим напоследок, кореша!

Дольше чем на одну папиросу им тут, на этой развилке,задерживаться нельзя. Не сказать, что счет пошел уже на минуты, но, вполневозможно, где-то тикают часы и отбивают они вот такое: одна минута – это чья-тоодна жизнь.

Все будет очень просто. Первые три грузовика свернут налево,другие три – направо. Кто-то окажется в первых трех грузовиках, кто-то – в трехпоследних. Никто никого специально не отбирал, кому как повезет.

– Как ни странно, ночью я все же спал, – сказалКомсомолец, разминая папиросу. – Зато, пока ехали сегодня до этойразвилки, припомнил всю житуху от и до.

Спартак вжикнул зажигалкой. Прикурили.

– Брось ты эти похоронные страдания, – сказалМарсель. – Никому ничего не известно наперед. Вон люди всю войну отшагалис первого дня до Победы, и ни одной царапины. А кто-то садится на два года похулиганке, радуясь, что жить хорошо и что скоро откидываться, и на второй деньзагибается от несварения металла в кишках. Я знал человека, который пережил дварасстрела. Сперва его стреляли фрицы – ему день пришлось проваляться во рву струпами. Потом наши недострелили как дезертира, а расстреливать два раза, какизвестно, не положено, и его закатали в лагерь на десятку. И где тут видишьодин на всех смысл, скажи? Это все мы можем полечь в снега, а ты будешьхохотать, гуляя по Парижам.

– Зря успокаиваешь, я спокоен, – сказалКомсомолец. – Причем в кои-то веки по-настоящему спокоен. Я бы дажесказал, мне хорошо. Отличный зимний день – солнце и несильный мороз, аглавное – все предельно ясно. Наконец-то. Я же говорю: вспоминал всю свою инашу жизнь – так в ней никогда не было такой предельной, кристальной, звенящейясности жизненной задачи. А сейчас есть – выжить. Просто выжить, и не надоничего выдумывать, морочить голову себе и людям... – Голос Комсомольцавнезапно дрогнул, подломился. – Ребята, а ведь как вчера было... Двор, вшколу ходили, гоняли в футбол, голубятню строили. Пронеслось... как состав подгору. Я не чувствую этого времени, не чувствую, что оно прошло, что была война,что было все. Кажется, еще только вчера вечером заснул в своей кровати,прогуляв во дворе допоздна, напившись чаю с вареньем из крыжовника, которое мнетвоя мамка подарила, а утром проснулся, и уже здесь...

Комсомолец замолчал. Остальные тоже молчали. Только курили,глядя в стороны. Спартаку было горько и хреново. Он понимал, что Комсомолецуходит из его жизни навсегда, и не мог найти слов – еще и оттого, чтообстановка вокруг мирная, вполне будничная, словно они сюда приехали на лыжахкататься или рыбачить на зимнем озере, а не ждет в скором времени одних бой,других марш-бросок с неизвестным финалом.

– Ну вот и все, – сказал Комсомолец, выбрасываявыкуренную до мундштука папиросу. – Пора по машинам.

Как-то само собой получилось, что они обнялись.

– А ведь мы никогда не дружили раньше, – сказалМарсель.

– Стареем, – усмехнулся Комсомолец.

Вместе с ним ушли Голуб и еще несколько завсегдатаев«клуба».

* * *

Более всего Спартака удивило равнодушие, с которым встретилилюди в деревне их появление.

Вот представьте себе, выходят из лесу вооруженные мужики несамой добродушной наружности, все, как один, небритые, с «сидорами» за плечами.Ну ладно, наколок на руках издали можно и не разглядеть, если специально невглядываться, так ведь одеты кто во что! Словом, вылитые партизаны. А посколькувойна уже полгода как закончилась (да и во время войны не водилось в этих краяхпартизан, если не считать таковыми вражеских финских лазутчиков), значит, любойместный житель, завидев эдакую процессию, должен немедленно бросаться в дом изакрываться на все замки. Или – ежели особо сознательный – бежать со всех ног всельсовет. Ну, на худой конец, падать в обморок.

Не происходило ни того, ни другого, ни третьего.

Мало кто вообще попался по дороге к сельсовету, а ктопопадался, лишь провожали взглядами и возвращались к своим занятиям. Да ипосле, когда повстанцы разбрелись по деревне, вселились в избы, когда стали,называя вещи своими именами, мародерничать, изымая самогон и еду – тоже все этовоспринималось людьми с каким-то пугающим безразличием.

Уже потом, вечером, почти перед самым сном, Спартакдогадался, откуда такое безразличие. И удивился сам себе – как же раньше он несмог понять столь очевидную вещь. Видимо потому, что слишком очевидная.

Деревня эта перемещенная, и в ней (впрочем, как почти вовсех деревнях страны) почти нет мужиков. Да просто-напросто этим бабам такдосталось за войну, и после войны досталось, да и сейчас живется тяжело, аслово «радость» забыто напрочь, что теперь такой ерундой, как вышедшие из лесувооруженные небритые мужики, их не испугаешь. Какие-то другие страхи появилисьтеперь у этих людей. А уж когда небритые лесные мужики с ходу не стали жечьизбы, грабить и насиловать, то и последние страхи улеглись...

Один же из немногих деревенских мужиков чуть было не учинилперестрелку. Деревенский милиционер. Когда в сельсовет, при котором ему былавыделена комната для работы, ворвались люди с винтовками и автоматами, онмашинально схватился за кобуру. Но тут же руку с кобуры убрал – наведенные нанего автоматные стволы заставили одуматься.

В этом же сельсовете нашелся и вовсе лихой мужик, котороговид оружия не напугал нисколько. Председатель колхоза, мужик лет шестидесяти, всолдатской гимнастерке и штанах, без одной ноги. Его уже держали двое за плечи,перед ним стояло пятеро с оружием, а он все вырывался, матерился на чем светстоит и пытался заехать протезом. Успокоил ситуацию фронтовик с погоняломЛесовик:

– А ну молчать, земеля! Ты где ногу оставил? Отвечать!

– А твое какое дело? – продолжал ершиться председатель.

– А никакого. Я протопал на своих двоих от Орла до Варшавы,может, ногу твою видел, подскажу, где валяется.