понятно, что необходимости в грандиозных стройках, таких как Беломорканал, или в освоении просторов, вроде Сибири, там не было. Хотя беженцы из Северной Кореи ссылались на слухи о том, что заключенные участвовали в строительстве таких сооружений, как дамбы, подземные туннели, атомные или иные военные сооружения, но экономическое влияние этих строек вряд ли сопоставимо с влиянием ГУЛАГа на индустриализацию в СССР[625]. Вместо этого КНДР смогла мобилизовать широкие народные массы в качестве рабочей силы, как это сделал Китай во время Большого скачка. Северная Корея приступила к осуществлению кампании «Чхоллима» в 1957 году, что явилось началом стремительной индустриализации с массовой мобилизацией населения[626]. Под лозунгом «Один за всех, все за одного» мобилизовывались все имевшиеся рабочие силы всех секторов промышленности. Учитывая масштабы мобилизации, небольшой размер страны и высокую плотность населения, кажется вполне вероятным, что правительство КНДР не смешивало политзаключенных с гражданами, чей трудовой вклад назывался героическим или революционным. Хотя когда-нибудь архивные данные и прольют свет на этот вопрос, крайне маловероятно, что вклад северокорейских лагерей в индустриализацию окажется сопоставимым с вкладом ГУЛАГа.

Другими словами, в отличие от ГУЛАГа расширение лагерной системы Северной Кореи не зависело от экономики. Несмотря на сходство политических причин, которые привели к их созданию, хозяйственная деятельность лагерей в КНДР имела меньшее значение, чем в Советском Союзе. Хотя укрепление единоличной диктатуры совпадает с увеличением количества лагерей, до конца неясно, какие еще факторы, если не экономические, обусловили длительность их существования и особо жестокое нарушение прав человека. Чтобы объяснить отличительные черты северокорейских лагерей, нам нужно рассмотреть влияние на их эволюцию традиционной культуры и разработанной на местной почве идеологии.

Культурные и идеологические факторы в лагерной системе Северной Кореи

В корейской культуре особую важность имеют кровные узы. И действительно, северокорейская политика выражает корейскую социальную традицию почти во всех отношениях, что отличает ее от политической культуры Советского Союза. Например, Ким Ир Сен ссылался на конфуцианские понятия сыновней почтительности (хе) к родителям и абсолютной верности (чжун) родине, а не на коммунистические понятия классового антагонизма или классовой борьбы, к которым прибегают советские лидеры вместе с призывами к социалистическому патриотизму и верности государству[627]. Возвышая конфуцианские ценности благополучной семьи до государственного уровня, Ким Ир Сен, по идее, превратил все северокорейское общество в единую семью во главе с ним самим (отцом) и Трудовой партией Кореи (матерью)[628]. Таким образом, объектами сыновней почтительности и абсолютной верности становится верховный вождь и государственные партийные органы. Права человека рассматриваются как награда, пожалованная вождем и отцом [Song 2011: 176]. В культе личности Сталина вождь тоже воспринимался как отец, чья фигура выражала экономические и социальные связи, через которые граждане получали обычные товары и услуги как дар от щедрого руководителя [Brooks 2000: 15]. Но в Северной Корее отношения межу верховным вождем и его подчиненными более тесно связаны воображаемыми кровными семейными узами. Столь важная роль, придаваемая конфуцианским семейным ценностям, способствовала распространению лагерной системы и наиболее жестокому нарушению прав человека в Северной Корее.

Ёнчваче (коллективная вина) и принудительные аборты ради соблюдения чистоты расы как раз показывают важность семейных ценностей. Ёнчваче основывается на древней вере в то, что потомки политических диссидентов с большой вероятностью унаследуют антиправительственные идеи и, если их не уничтожить, будут мстить за своих родителей. В Советском Союзе на родственниках репрессированных не ставили несмываемое клеймо. Сталин в 1935 году, говоря о детях лишенцев, произнес знаменитую фразу о том, что сын не отвечает за своего отца [Fitzpatrick 1999: 130]. Ким Ир Сен же, напротив, в 1972 году приказал уничтожать потомков диссидентов вплоть до третьего поколения[629]. Поэтому в концлагеря КНДР вместе с осужденными политическими преступниками отправляют целые семьи. Недавние репрессии против Ян Сон Тэка в 2014 году коснулись также его семьи и окружения, что подтверждает живучесть системы ёнчваче и в Северной Корее Ким Чен Ына [Gause 2015: 3; Cathcart 2013]. Это во многом объясняет разительное увеличение лагерей в критические моменты северокорейской истории.

Широкое распространение принудительных абортов и детоубийств стало возможным из-за присущей культуре Северной Кореи одержимости чистотой крови внутри семьи[630]. После ужасного голода в середине 1990-х годов значительно увеличилось количество случаев продажи северокорейских женщин «в брак» китайским фермерам[631]. Китайская полиция репатриирует их на родину, где правительство отправляет их в лагеря. По свидетельствам перебежчиков из Северной Кореи, в случае беременности таких женщин принуждают к абортам, чтобы «китайское семя» не взросло на северокорейской почве[632]. Нет никаких данных о том, что подобные преступления столь же систематически и в таких же масштабах происходили в ГУЛАГе[633].

Характерное для культуры Северной Кореи внимание к семье и родственным связям привело к отказу общества видеть в заключенном человека, он становился «нечленом семьи». Осужденных предателей великого вождя-отца и партии-матери ждала судьба хуже, чем осужденных убийц: полное исключение из общества без малейшей надежды на возвращение. Классовая система КНДР, которая сильно отличается от классовой системы советского общества под властью Сталина, также оказала значительное влияние на формирование этих различий [Szalontai 2006: 16]. Как отмечалось выше, в Северной Корее только 30 % населения классифицировались как верная «основа», 40 % считались подозрительными колеблющимися, а 30 % – политически неблагонадежным враждебным классом. В Советском Союзе в 1920-х – начале 1930-х годов только 3,5–3,9 % всех потенциальных избирателей были лишенцами (т. е. лишенными гражданских прав) [Szalontai 2006: 217][634]. Как следствие, большинство жителей КНДР пребывали в постоянном страхе, что за их лояльностью пристально следит правительство. При такой социальной структуре в худшем положении находились заключенные лагерей. Враждебный класс хотя бы еще считался частью нормального северокорейского общества, а заключенные вообще исключались из социальной пирамиды. Таким образом, они были намного более изолированы и бесправны, чем контрреволюционеры ГУЛАГа. Иначе говоря, они не считались полноценными людьми. Власти специально готовили охранников лагеря относиться к узникам именно так. Тем, что заключенные считались недостойными жить как люди, тюрьмы КНДР больше походят на нацистские концлагеря, чем на ГУЛАГ. Дискриминация внутри одной этнической группы никак не связана с коммунистической идеологией, в отличие от полей смерти в Камбодже; единственный критерий – субъективно воспринимаемая верность семье Кимов[635].

Северокорейскую идеологию чучхе тоже можно считать причиной крайней жестокости нарушений прав человека в концлагерях. Чучхе, дословно «самодостаточность», – важнейшая составляющая северокорейского мировоззрения. После советско-китайского раскола и разногласий, возникших между этими двумя странами и КНДР в 1960-х годах, Ким Ир Сен решил отойти от марксизма-ленинизма и на Пятом съезде партии в ноябре 1970 года принял чучхе как официальную идеологию[636].