в детстве соседская коза единственные трусы сожрала, паскуда такая. А после войны, в середине сороковых, это знаешь… почитай, не у всех те трусы были. А ей дядька с фронта привез подарок — красные, в горошек. Она их пуще золота берегла. А коза-то — стервь голодная — сожрала. Вот и объявила моя бабка войну козам. А меня совсем наеборот, коза, почитай, от голодной смерти спасла, без молока теперь и не могу, выжил на козьем молоке, считай. Вот и уговорились, что ежели я коз сам обихаживать буду да в цветники не пущать, то могу и завести. Вот и хороводимся, с девками моими. Да, девульки? — услышав голос обожаемого хозяина, рогато-сисястая компашка дружно принялась мекать и мелко-мелко трясти куцыми хвостиками.

Когда дед Миша закончил с Розкой, она без особых возражений слезла с возвышения и подошла ко мне. В этот раз я без промедления открыл калитку, с другой стороны которой уже стояла белая коза с большущими рогами. Она периодически совершала угрожающие движения в сторону другой такой же белой товарки, но лишенной этого безобразия на башке.

Как только Розка вошла, рогатая бестия предприняла попытку прорваться, но я успел захлопнуть у нее перед носом дверцу.

— Дед Миша, следующую выпускать? — уточнил я. — А то, похоже, тут одной невтерпеж.

— А хто там? Белая с рожищами лезет? — спросил он.

— Она.

— Майка, курвень! Ты опять без очереди! — зычно гаркнул дед Миша. — Вот же, наглость — второе счастье!

Рогатая нарушительница порядка попятилась, пропустив все же безрогую, и так мстительно зыркнула на меня, что я поежился, ощутив себя предателем родины как минимум.

— А какая разница? — поинтересовался, пропуская разрешенную посетительницу.

— В принципе, никакой. Но должон быть порядок, как на флоте. Иначе на шею сядут и ноги свесят. Это ж девки, че с их взять?

Дальше полумистическое для меня действо двигалось по очевидно до автоматизма отработанной схеме. Дед Миша, выдоив очередную свою «девулю», зычно выкрикивал имя следующей, и мне только и оставалось, что обеспечивать бесперебойный транспортный поток, так сказать. Да уж, вряд ли мне в жизни случалось заниматься чем-то более странным. Ожидая окончания процесса, я слегка шевелил больной рукой и двигал плечами, разминая и одновременно размышляя. Зачем вообще было перевозить меня? Наверняка же не из пустой блажи, но чего я тогда еще не знаю? Если я проспал почти сутки, то каково сейчас положение вещей? Как там отец с Мариной? Чем занят народ на фирме? Я чувствовал себя безответственным раздолбаем, который прохлаждается на отдыхе, пока остальные принимают удар на себя. Нет, это не по мне. Мне срочно нужен был мой телефон — это раз, убраться отсюда, чтобы не подставить непричастных людей — это два. Но очевидно и для первого, и для второго мне надо было дождаться пробуждения Василисы. У меня к ней еще множество вопросов. Кто инициировал мою перевозку сюда, как это осуществили и где нашли доводы, чтобы убедить целую толпу охраны отпустить безбашенных девиц самих или привезти и оставить. В последнее я вообще поверить не мог. Мужики на фирме ведь пока в своем уме, чтобы сначала вот так засветиться, а потом беспечно свалить восвояси. Значит, дежурят где-то неподалеку. Но к чему тогда все это? Что за дикий план и в чьей голове он родился? Ох и устрою я допрос с пристрастием!

Запах парного молока распространился по сараю, и в животе у меня громко заурчало, напоминая о почти двухдневной голодовке.

— О! Вот это правильно! — одобрил возмущение моего желудка дед Миша. — Сейчас мы тебя заправим, Сеня!

Он закончил с последней жительницей своей мини-фермы и поднялся, держа в руках почти полное ведро молока, покрытое шапкой воздушной пены. Если честно, молочная диета — не совсем мое, но от этого простого и одновременно восхитительно-аппетитного зрелища у меня чуть слюни шнурками не повисли, как у жутко голодного бульдога.

— Выпускаем скумбриевичей, — скомандовал дед Миша с таким серьезным видом, как будто мы спутник в космос собирались отправить.

И козы, услышав его приказ, тут же пришли в непрерывное движение, словно их кто-то переключил на ускоренный режим. Они нетерпеливо метались и крутились, оглашая сарай такими требовательными воплями, что у меня в голове зазвенело.

— Ты бы посторонился! — едва успел расслышать я, распахнув для них калиточку, но было поздно. Оголтелая мохнато-рогатая толпа пронеслась по моим ногам, толкая и пихая, и, будь я послабей физически, точно снесли бы и не заметили. Ни хрена себе — жажда свободы!

Дед Миша еще и сопроводил это дикое стадо ободряющими возгласами, хотя в чем-чем, а в подбадривании они точно не нуждаются. Корявеньким, но шустрым галопом его «девульки» ломанулись через двор к выходу, ведущему прямо в горку, поросшую задорными кустиками можжевельника вперемежку с терном и шиповником и пока еще — до тех пор пока не навалилась летняя жара — сплошь покрытую сочным ароматным разнотравьем.

— О, видал, как шустро сиськами-то мотыляют! — с гордостью посмотрел им вслед дед Миша.

Бывшие вместилища молока действительно забавно болтались туда-сюда при каждом прыжке, кажется, даже мешая своим обладательницам, но это никак не влияло на их темп.

Мы вернулись в основной двор, и мне предложили расположиться под навесом, велев вести наблюдение. За кем или за чем пояснений не последовало. Но, учитывая, что с этого стратегически важного поста только козье пастбище на горе и обозревалось, то, видимо, за ним и надо было.

Спустя несколько минут дед Миша подошел с литровой кружкой молока и тарелкой с румяными пирожками.

— Ну, давай, приступай, — проговорил он, наблюдая и одобрительно кивая, видя, что я жую, едва не закатывая от удовольствия глаза. Чтобы любая пища казалась просто божественной, нужно быть просто достаточно голодным. Хотя таких вкусных пирожков с вишней я не ел с того времени, наверное, как их последний раз пекла Марина.

— Мишань, а ты помнишь, что нам сегодня за рассадой на рынок? Я договорилась на утро с той женщиной из Новоку… Ой, Сенечка, мальчик мой, доброго утречка. Как ты, сынок? — Невысокая седая женщина с лучистыми карими глазами и доброй улыбкой подошла к нам и, приблизившись, прикоснулась губами к моему лбу — в абсолютно привычном любой матери жесте, которым болеющим деткам проверяют температуру. — Ой, ну хорошо, хорошо, температурки нет, глазки сверкают, значит, на поправку идешь. А шкурка быстро зарастет, молодой же.

— Зинуль, лапушка, ты ж знаешь — мне собраться, шо голому подпоясаться. Пять минут, и буду готов.

— А стервы твои кудлатые тут как сожрут опять мне все