флоксы бордюрные! Еле выкохала их с последнего разу. Ну как есть вредители, хуже саранчи эти рогатые твои.

— Да ладно тебе над зеленухой-то трястись, зато он какое молочко — духмяное да оздоровительное. Глянь, парень пьет, и на глазах прям у его румянец возвращается. — Дед Миша беззлобно отмахнулся от бурчащей жены и снова развернулся ко мне: — О, Сень, а ты, можа, выручишь нас, а? Мы с матерью недолго — час-полтора, и обернемся, не боле. Покараулишь девчат моих, шоб не напакостили бабке, а?

Я сперва было подумал, что мне как-то недосуг быть временным исполняющим обязанности сторожа и козьего перехватчика в одном лице, но потом вспомнил, что все равно, пока Василиса не проснется, двинуться никуда не можем. Отцовский телефон я помнил наизусть, конечно, так же, как и все офисные номера вместе с сотовыми ключевых сотрудников, но успел выяснить, что моего мобильного рядом не наблюдается, а Васькин если и есть, то рядом с ней. Так что все равно надо было дождаться, пока моя краса длинная коса проснется.

Вообще-то по идее меня должна была нервировать и бесить сложившаяся ситуация и то, что я на данный момент совершенно лишился над ней любого контроля. Но почему-то здесь, в этом тихом живописном месте, негативные эмоции и желание все контролировать уступили место какому-то неторопливому покою, которым вдруг захотелось наслаждаться и дальше. Этот самый покой и умиротворение были буквально осязаемы во всем: в не пафосном уюте, во вкусных домашних запахах, негромких звуках, производимых самой природой и медленно просыпающимися людьми в округе, в неторопливых, точно выверенных движениях Лесиных родителей, выполняющих нелегкую и может для кого-то монотонную и скучную работу на своей земле. Они вообще оказались совершенно особенными, даже, я бы сказал, завораживающе прекрасными для меня. Но не в смысле физического совершенства, который подразумевается по привычке при слове «красота». От этих людей исходило глубинное всеобъемлющее тепло на каком-то первичном, очень правильном уровне. Да, именно правильном. Они настоящие, живые, открыто излучающие заботу и любовь к жизни. Не такую, как принята сейчас, когда любить жизнь — это проводить все отпущенное тебе время в поисках новых впечатлений, сиюминутных удовольствий, не обременяя себя ничем и никем, оправдываясь пустыми словами, мол, живешь лишь раз и нужно взять все, что только можешь. Исходящее от этой пожилой пары незримое сияние представлялось чем-то основательным, истинным, вызывающим восхищение и желание не только как можно дольше находиться рядом и впитывать эти вибрации, но и научиться самому вот так излучать их на все, чего касаешься: на вещи, создаваемые своими руками; на растения и животных, взращиваемых с полной самоотдачей; на близких, которым отдаешь все, себя в том числе, не жалея, не отмеряя, не дозируя. Эти люди жили наружу, не напоказ, как принято сейчас, выпячивая достаток и понты, а именно наружу, делясь своим теплом так просто, будто это самая естественная вещь в мире. И в моей голове вдруг сама собой сложилась картинка — мы с Васькой вот такие же седые, отмеченные возрастом, но по-прежнему рядом, беззлобно ворчащие и подкалывающие друг друга, обсуждающие дела детей и внуков и излучающие любовь, ту самую что «навсегда». Выдержавшую все невзгоды, сгладившую уже все наши углы, срастившую безвозвратно. Любовь, которой не требуется слов, эффектных жестов, вообще никакой демонстрации. Ту самую, когда с другим человеком себя просто не представляешь, да, собственно, никогда и в голову не приходит даже думать в эту сторону…

Эк меня заносит-то в фантазиях!

Так что я согласился остаться на хозяйстве, побыть еще немного в этом царстве безмятежности. В конце концов, пара часов ничего не решали, а приближать момент разбирательств с Василисой мне совсем не хотелось. Ведь знал, как она может воспринять каждое слово. Буду пока просто смотреть на все в положительном ключе. Она осталась со мной, несмотря на поведение Люси и опасность, предпочла пусть и вариант бегства, но уже вместе, а не сама по себе, и это не может не радовать. К тому же Леся, несмотря на то, что на окружающих людей она устойчиво производит обманчивое впечатление болтушки и хохотушки, не воспринимающей ничего всерьез, на самом деле умный и проницательный человек с ну очень специфическим опытом работы. За этой шумно-яркой завесой скрывался сильный характер и потрясающая интуиция, в чем мне приходилось убеждаться ранее неоднократно. И хоть я и продолжал еще сердиться на обеих за безрассудство, но, с другой стороны, понимал, что умница Леся ни за что не подставила бы под удар ни нас с Васей, ни своих обожаемых родителей.

— Ну, ты это, парень, гляди тут в оба. Не прозевай, как мои девки с горы-то прискачут. Сразу их в сарай. А то они моментом цветники пойдут инкассировать, — наставлял меня напоследок дед Миша, уже одетый в парадно-выходную клетчатую рубашку и почти щегольские брюки со стрелками и на подтяжках. Лесина мама появилась в ярком цветастом платье, аккуратной соломенной шляпке на голове и с объемной дамской сумкой в руках.

— Сенечка, Василиса, как поднимется, пусть тоже пирожки покушает и молочка выпьет, пока свежее. А то она у тебя бледненькая, аж прозрачная. Заставляй ты ее есть побольше. Как она тебе дите носить да рожать будет, если ее ветром вон шатает?

— Пошли, мать, сами разберутся. Ты вон сильно Леську заставила есть-то? Во-о-о, а парня учишь! — дед Миша практически утянул жену к чисто вымытой старой Ниве, столь любимому всеми охотниками и рыболовами безотказному транспортному средству в условиях бездорожья и разгильдяйства.

— А чего же не поучить. Я чужих поучу, может, и мою кто научит, сделает доброе дело! — последнее, что я услышал, прежде чем двигатель взревел, и машина увезла стариков.

Усевшись под навесом, я вперился взглядом в горку, позволяя себе просто насладиться тишиной и приятной сытостью. Конечно, гораздо больше, чем просто сидеть, мне хотелось пробраться в комнату, где спила моя Васька, и если уж не поприставать, то хоть глазами потрогать. Но я тут сидел не просто так, а при исполнении, и к тому же я ни черта не был уверен, что смогу обойтись только взглядами. Теперь, когда мы перешли черту, и стало, вроде как, можно все, держать руки при себе я не только не мог, но и не хотел. Сколько же можно? Тем более, мало ли, взбрыкнет опять моя упрямая заноза, а я опять потом ходи голодный? Так хоть натрогаться всласть, впрок. Мдя, дурацкая мысль. Как будто я сейчас мог представить, что может быть хотя бы просто