Покалывание становится нестерпимым и, достигнув пика, такжевнезапно исчезает. Абсолютно холодными, равнодушными пальцами я постукиваю подельфину на листке.

– Я выбрала на доске нужный листок, я показала монету,разве этого недостаточно? – спрашиваю я у бармена.

– Достаточно. – Он откидывается на спинку дивана ивздыхает, как мне кажется – с облегчением.

– Вы забрали всех дельфинов Фрэнки, так что этого яоставлю себе. – На мгновение (но только лишь на мгновение) бумажная кожадельфина становится настоящей – резиновой и гладкой; мое осязание (хвала вирусуМерседес!) тоже претерпело изменения, пусть и не такие кардинальные.

– Конечно. – Бармен неожиданно резко поднимается сдивана. – Идемте.

Ощущение всесильности, еще недавно переполнявшее каждуюклетку организма, покидает меня; так игра закончена или нет?..

…Кухня «Cannoe Rose» пуста. Я жажду видеть двух вполненейтральных арабов в поварских куртках, но их нет и в помине. Зато полноразделочных столов, шкафов и ножей, воткнутых в деревяшки. В отличие от главнойрезиденции не-Шона, на кухне полно воздуха, напоенного запахами эстрагона,кориандра, базилика: они тотчас же пробуждают во мне воспоминания о Марокко иоб Эс-Суэйре, гораздо более благословенной, чем Франция. Чем тысячи Франций.Не-Шон идет на шаг впереди, так же как шел в коридоре, и в другом коридоре – сфакелами, но там было слишком темно, чтобы разглядеть его фигуру: не переполовиненнуюбарной стойкой, а всю, целиком.

У не-Шона – шикарное телосложение.

Без всяких скидок на возраст. Даже настоящий Шон не обладаети никогда не обладал такими широкими плечами, такими упругими ягодицами, такимисильными стройными ногами. Облачись бармен в костюм серфера – со спины я неотличила бы его от Фрэнки. Положительно, фигуры Фрэнки и его парижскогоприятеля абсолютно идентичны, если бы Фрэнки не принял мученическую смерть, тосо временем стал бы походить на не-Шона и Шона одновременно. Временные проекциилюдей друг на друга занимали меня и раньше, помнится, и лживый дядюшка Иса припервой нашей встрече казался похожим на состарившегося Ясина. Нуда, нуда, самоевремя думать о дядюшке Исе, и почему он только всплыл из глубин?..

Эстрагон, кориандр, базилик устилают логово торговцаспециями, и если я, преодолевая отвращение, вдруг решусь вызвать в памяти еголицо, то оно окажется переложенным листьями кориандра и базилика, перетянутымстеблями эстрагона. И уже над всем этим будет возвышаться седой бобрик, и ужесквозь все это будут мерцать белки. Светло-серый галстук и светло-серый платокв кармане пиджака на фоне эстрагона, кориандра и базилика выглядят нелепо…

Я останавливаюсь, как будто невидимая сила толкает меня вгрудь.

Причем здесь светло-серый галстук и светло-серый платок вкармане пиджака? Традиционная арабская одежда, в которой дядюшка Иса комфортносуществовал в Эс-Суэйре и в которой я запомнила его, не предполагает наличиегалстука. И я по определению не могла видеть Ису в европейском костюме. Илимогла?

Могла.

Мужчина лет пятидесяти, седоватый, хорошо постриженный, вкостюме с галстуком и подобранным под цвет галстука платком. Краешек платкавыглядывает из нагрудного кармана, и галстук и платок много светлее лицамужчины – смуглого, почти черного. Седой бобрик – черное лицо – мерцающие белки– светло-серый галстук – светло-серый платок.

Вот где я в последний раз видела Ису.

Не на террасе дома, купленного им для себя и племянников изТанжера, а на пленке: топчущегося у дверей в квартиру Мерседес! Странно, что яне поняла этого сразу же, при просмотре, и чем только была забита моя голова?Уж точно не мыслями о новоиспеченном жителе Эс-Суэйры, так органичен он был вроли обыкновенного продавца специй. Необыкновенного продавца, так будет вернее.Продавца со слишком правильной и слишком сложной речью, с безупречнымфранцузским – куда более безупречным, чем мой собственный французский и дажефранцузский Доминика. Иса успел рассказать мне, что жил во Франции, и про женус ребенком, погибших в автокатастрофе, – тоже. Единственное, что неподлежит сомнению: Франция.

Франция и квартира Мерседес. И дом в Эс-Суэйре, он былкуплен не случайно. Что говорил мне насчет этого Доминик? По телефону, сегодняутром (господи, неужели только сегодня утром)? Угловой дом на перекрестке,ведущем к форту, продается. Дом, который был куплен совсем недавно, – иуже продается?! Почему бы и нет, если человек, продающий его, посещал квартиру,набитую оружием и еще черт знает чем, до чего у меня не дошли руки. А аппаратура,сваленная в потайной комнате? Чем она отличается от аппаратуры, которую яслучайно обнаружила в доме дядюшки Исы?

Только количеством.

То, что франко-марокканский оборотень, старый гнус Иса зналМерседес, не удивляет меня. И никак не влияет на мое отношение к ней –верховной богине и пчелиной матке. Почти мифу, что тоже соответствует статусубогини и пчелиной матки. Сегодня днем (господи, неужели только сегодня днем?) яимела глупость ревновать Алекса к Мерседес, я считала Мерседес другой, иной, немоей (моя была простой, хотя и прекрасной, как яблоко, танцовщицей, на разуправляющейся с самбой, румбой, пасадоблем и мужчинами заодно). Новая Мерседесвпечатляет много больше, ревновать к ней самцов – все равно что ревновать к нейсистему спутниковой навигации и все другие навигационные системы, и автомобили,и плакаты «capoeira», и оптические прицелы снайперских винтовок; все равно чторевновать к ней лунный свет или футболки с надписью «Рональдо» и «Рональдиньо».Попытки ревности обречены на провал. В ушной раковине Мерседес заключен мир,который то и дело спасают карликовые деятели, подобные Алексу Гринблату. Впряди волос на виске заключен другой мир, который то и дело разрушаюткарликовые деятели, подобные Алексу Гринблату. В теле Мерседес отыщется уймамиров, еще не тронутых или уже уничтоженных. Категории добра и зла неприменимык ней абсолютно. Из того, что мне открылось в потайной комнате, изпростреленной головы mr. Тилле и других простреленных голов следует, чтоМерседес, скорее, Зло, – но это никак не влияет на мое отношение к ней,верховной богине и пчелиной матке. Больше того, я не удивлюсь, если и не-Шонокажется связанным с ней липкими нитями, лесками, которые используют для того,чтобы привести марионетку в движение.

Нет.

Я, пожалуй, удивлюсь.

И Мерседес – не так уж она всемогуща. Не так уж хороша.

Все дело во мне. В том, что мне отчаянно хочется ухватитькусок ее жизни (омерзительной, очаровательной, опасной, холодной, теплой,отчаянной). Потому как куски моей собственной давно стоят поперек горла. А ведьраньше я совсем не замечала этого, совсем. Не тогда, когда уезжала в Марокко,подальше от любви, а тогда, когда осела в Эс-Суэйре. И замерла в ожиданиипришествия charmantepetite vieille.

Теперь, глядя на прямую спину не-Шона, на ножи, воткнутые вдеревяшки (ими удобно кромсать плоть), на разделочные столы (на них удобнокромсать плоть), на шкафы с плотно прикрытыми дверцами (в них удобно прятатьто, что осталось от плоти), – теперь я думаю, что могу до этого пришествияи не дожить. Подобные мысли должны бы были вызвать страх или, по меньшей мере,волнение, но ничего подобного я не чувствую.