— Если я поверю, что это не сон, то поверю, что для меня всё возможно, — с каким‑то страхом сказала Нелька, когда они с Серёгой с лоджии своего номера рассматривали берег, причалы и просторно выгнутый горизонт.

Тропики не совмещались с тёмным и заснеженным городом Батуевым.

Нелька не нашла в нём того, на что рассчитывала. На последнем курсе учаги она связалась с Пашкой; Пашка был мелким бандитом, «торпедой»; юная Нелька приняла его за крутого парня, который поднимается всё выше. Но у Пашки возрастала не крутизна, а тяжесть наркоты: через год он сел на герыч и после угаров по притонам заразил Нельку триппером. Наконец он вылетел из своей группировки, и Нелька от него сбежала. Что с ним стало, Нелька не интересовалась. Пашка превратился в животное и, видимо, сдох.

Вину за провал надежды Нелька возложила на Пашку, а не на себя (она ведь слишком умна и хороша для ошибки), и потому с Димочкиным вскоре повторила тот же самый опыт. Димочкин был мелким коммерсом, а Нелька приняла его за крутого бизнесмена, который богатеет и богатеет. Вскоре на Димочкина наехали, поставили его на счётчик, потом начали отжимать его ларьки, и он заложил Нелькину кооперативную «однушку» — наследство от покойной бабушки. Нельке стало понятно, что и Димочкин — не шанс.

Вместо роскошной жизни с тачками и фирменными тряпками Нелька работала парикмахершей — так же, как её тупые подруги или овца Куделина. Днём Нелька орала на клиентов, а вечерами ревела от злости. Даже не тачек ей хотелось, не тряпок, а настоящего мужчину — не пацана вроде Пашки, не дристуна вроде Димочкина. Чтобы он знал, как жить. Чтобы он был такой, как Лихолетов, который отвечал за всех, был добрый и ничего не боялся. И вдруг Нелька увидела Серёгу в своей парикмахерской… И вот уже Хургада.

А Серёгу здесь потряс дайвинг — будто полёт на другую планету. Серёга рассматривал коралловые рифы — в маске всё было как сквозь лупу, округло увеличено по краям: какие‑то доисторические каменные кактусы, волосатые мозги, ветвистые короны, дырявые мухоморы. Всюду ползали пятна мягкого света. В стереоскопическом объёме воды, как в аквариуме, над подводными растениями висела Нелька — она медленно и беспомощно вращалась, плавно размахивая руками. Под Нелькой нежно колыхались какие‑то зелёные и синие перья, лохматые кудри, петушиные хвосты, ленты, кисти, перепонки.

В извилинах и трещинах рифа сновали рыбы — рыбы‑цветы, рыбы‑бабочки, рыбы‑конфеты, рыбы‑игрушки, рыбы‑поцелуи, рыбы‑аппараты. Реяли какие‑то немыслимые существа — парусники, мушкетёры, вымпелы, фужеры, кометы. Пупырчатые морские коньки были похожи на саксофоны. Из пещерок торчали чьи‑то непристойные морды с негритянскими губами. Взмахивая ластами, Нелька бесстыже раздвигала бирюзовые ноги.

А потом это всё всплывало в памяти — то ли снилось, то ли мерещилось Серёге. На мелководье просвечивало песчаное дно, и море выглядело голубее густого и жаркого неба, и сквозь полуденный прищур чудилось, что небо — тоже море. Там в глубине, потаённо мерцая, двигались былинные чудовища: кольцами вились щупальца космических спрутов, раздувались купола медуз — каждый размером со стратосферу, зодиакально‑тихо летели по орбитам драконы, и в священный день равноденствия с наклонного диска эклиптики сползала пена, оставляя на латуни астрономические тела морских звёзд.

— Мы с тобой как потерпевшие кораблекрушение, — сказала Нелька.

Но мир на этом берегу оказался прекрасен.

Вокруг Хургады была гористая пустыня — того же хлебно‑сухарного цвета, что и горы Афгана, но эти верблюжьи горбы — не Гиндукуш, и томные волны тропика Рака не имели ничего общего с изуверскими ледопадами Нуристана. На взгляд Серёги, арабы были очень похожи на пуштунов, но теперь эти смуглые и красивые бабаи уже не собирались убивать русских; они приставали с услугами, всучивали всякую дрянь и выкруживали баксы. Это было понятно, это было по‑человечески. Хургада для Серёги стала завершённой афганской войной. Всё, ты свободен — живи как хочешь.

В самолёте, когда летели из Хургады в Москву, Серёга потихоньку опять начал думать о «Коминтерне». У моря он отвык от этих размышлений и сейчас как бы осторожно пробовал прежнюю тему своими обновлёнными мыслями, будто новыми инструментами. А Нелька в соседнем кресле вдруг скорчилась, согнулась и спрятала лицо в ладонях.

— Боишься лететь? — удивился Серёга.

Нелька не отвечала, но что‑то бормотала. Серёга прислушался.

Нелька молилась:

— Богородица Пречистая Дева, прости меня, я злая, но пусть наш самолёт упадёт и разобьётся, прошу, сделай, чтобы наш самолёт упал и разбился…

— Ты что, спятила? — шёпотом спросил ошалевший Серёга, оглядываясь, не слышит ли кто‑нибудь рядом страшную Нелькину молитву.

Нелька не рассказала Серёге о своей жизни — ни про Пашку, сожжённого герычем, ни про Димочкина, который отнял её квартиру. Зачем Серёге знать, что она неудачница? Но завтра ей надо будет возвращаться в реальность, а Нелька не хотела. Над морем сияло счастье — и лучше исчезнуть в небе.

— Говори, в чём дело, — вполголоса потребовал Серёга.

В который раз ему надо было кого‑то спасать.

Сразу по возвращении в Батуев Серёга явился к Нельке на квартиру и принялся выбрасывать в подъезд вещи Димочкина — пускай это чмо съезжает с хаты. Можно было обойтись разговором, но Димочкин знал, кто такой «афганец» Лихолетов, и потребовалось соответствовать образу — каким‑нибудь широким хамским жестом поддержать ужас на нужном градусе. Димочкин бегал по комнате, собирая уцелевшие шмотки, и подвывал:

— Всё, не надо! Не надо! Не трогай плеер!.. Я сваливаю!

Серёга смотрел на метанья этого великовозрастного детины, на тихое мстительное торжество Нельки, что стояла в прихожей в пальто, словно не собиралась раздеваться, пока Димочкин ещё тут, и думал, что его судьба закольцевалась. Опять у него девушка — простая парикмахерша. Опять он выдирает её из рук какого‑то недоделка, как было с Танюшей в Ненастье.

— Если кто‑то рыпнется отписать у Нельки хату за твои долги, первым я грохну тебя! — грозил Серёга. — Всё понятно? Повтори, не дрожжи мозгом!

Серёга и для себя‑то не мог определиться, зачем ему Нелька. Любовь? Да нет… Жалость? Секс? Понты?.. Когда Нелька находилась рядом, было ощущение правильности жизни, вот и всё. А остальное оказалось неважно.

Нелькина квартира была тесна, чтобы жить вдвоём (после СИЗО Серёга возненавидел тесноту), а жить в доме «на Сцепе» он не хотел — не хотел видеть парней из «Коминтерна». Серёга сдал обе квартиры и снял себе и Нельке апартаменты в богатом обкомовском доме в центре Батуева.

Серёга не сторонился и не чуждался прежних товарищей, но потихоньку вышел из «афганского» круга общения. Он поддерживал отношения с теми, с кем был связан по бизнесу, — с Жоркой Готыняном, Завражным и Биллом Нескоровым, а ещё с Володей Канунниковым и Васей Колодкиным — но они и сами не шибко‑то тёрлись среди парней, потому что не бухали, работали и были обременены семьями. Серёга тоже вроде как остепенился, успокоился и принял всё, что случилось. В собраниях Штаба он участвовал через раз и больше отмалчивался. Он стал замкнутым бизнесменом, которому чужие дела неинтересны. Он не показывал «коминтерновцам», насколько уязвлён. Подлинного Серёгу Лихолетова знали только Нелька и Щебетовский.