самый момент затеялся тоже какой-то скандал — в общем, и народу-то вроде было немного, а шум стоял как на рынке, и деда как будто никто не слушал, словно он и правда был телевизор.

И тогда он прибавил звук — тут Валера восхитился невольно, потому что капельница-то капельницей, а досталось сегодня старику изрядно и понятно было, что едет он уже на последнем газу, — и поворотился к углу, где решали, кого послать в госпиталь, а кто пробежится до грузовика, и сказал, что чудес не бывает. Только кажется, что все просто, но нет, и что если в шлюпку, где место для десяти, влезет впятеро больше, утонут все, и решения принимать надо взрослые, трудные. И понятно, что принимать их не хочется, но иначе никак, и что страна от нас требует трудных решений и жертв, да-да, жертв.

Тут в углах наконец притихли и обернулись. Лица были недобрые, но старик не заметил, он разогнался и опять говорил про врагов, пепел, Родину и про жертвы, ну дались ему эти жертвы, с тревогой думал Валера. И хотел было даже шепнуть старику тихонечко, чтоб хотя бы на жертвы тот сильно не напирал, — но не знал, как прервать, и не смел.

Погодите, а я ж его знаю, сказал вдруг кто-то, это ж этот, ну как его, точно. И старик опять не почуял, ничего он уже почуять не мог. Просиял, приосанился и назвался. Голова у него тряслась, из носа текло, но встал он прямо, как на параде или для торжественной съемки, улыбнулся и собрался еще говорить, и вот тут-то все и случилось, чего Валера с необычной для себя прозорливостью ожидал с тех пор, как проснулся на стуле. А может, и раньше.

Да задолбал ты, гнида, раздался вдруг грубый голос, сам завалишь или помочь, и пузатый краснорожий мужик, тот самый, который недавно разглядывал одеялки, стартанул из угла. Налетел, толкнул шефа выпирающим животом, а потом одной красной лапой вцепился ему в воротник, а другой замахнулся. Ну зачем вы, не надо, закричал ему в спину горбоносый с кольцом на мизинце, мы же договорились, и пузатый не стукнул. Подержал еще кулак на весу, но послушался в конце концов и опустил.

Только дед и сам уже обмяк, закатил глаза и повалился. Кульком набок, подогнув коленки, макушкой тюкнулся об пол и похож стал на куколку, желтую, сухонькую, в костюме не по размеру. И когда Валера поднял его и понес укладывать на койку, он и легкий оказался, как куколка, словно внутри костюма никого толком и не было.

Капельницу Валера обратно вставить не умел, да и сомневался, что от нее теперь выйдет толк. Чертова аптекарша куда-то запропастилась, а лысый зубник и вовсе закричал ему — я не доктор, не доктор, вы понимаете, я в собесе работаю, ну отстаньте уже от нас, ради бога.

И тогда Валера снял с шефа ботинки, укрыл одеялом, поправил подушку и сел рядом, пораженный мыслью, что старик, может быть, не очнется, и мысль ему в голову не поместилась. Он погладил сухую желтую руку и сказал — вы чего это придумали, а, Илья Андреич, вы давайте-ка не придумывайте, — и представил, что вокруг больница, пищат приборы и вот-вот уже кто-то придет обязательно, в белом халате, а ему велят посидеть в коридоре.

— Флешки не было у него? — спросили рядом.

Он не понял вопроса, оглянулся и обрадовался даже белобрысой суке, хоть она все такая же была полуголая, жуткая, потому что никого тут Валера больше не знал и что делать ему теперь, не знал тоже. Если тарабарская эта флешка нужна была, например, чтобы оживить деда, он готов был ее искать. Мир без деда представить не получалось.

— Не показывал он тебе?

Саквояж она весь перерыла, он валялся пустой на полу. По рассыпанным таблеткам и носовым платкам все ходили ногами, а футляр для очков раздавили, как если бы дед уже умер. И пришло в голову жалобное, неизвестно откуда взявшееся «не остыл еще». Баба, каменная, громадная и на себя не похожая, содрала тем временем с деда одеяло и шарила у него по карманам. А Валера зажмуриться даже не мог, и казалось ему, что она возьмет сейчас деда за ноги и тряхнет или скинет на пол, как саквояж. Это было так страшно, страшнее всего, что случилось за весь страшный день, и от ужаса и бессилия Валера заплакал.

— Надо сейчас идти, — раздался тонкий девчачий голос. — Мы пойдем же? Давайте пойдем!

Баба выпрямилась, оглянулась, и лицо у нее обмякло.

— Да, — сказала она. — Подожди, дай мне секунду буквально.

И девчонка сразу же закивала, заулыбалась и потом обняла почему-то не бабу, а Валеру. Прямо вместе со стулом обхватила руками.

Баба снова склонилась над стариком — низко-низко. И, казалось Валере, что-то скажет ему или, может, укусит, а она вдруг тюкнула пальцем по желтому носу. И они с девчонкой ушли, а Валера остался возле деда один. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:11

Инженершу из Тойоты, которая шла ему навстречу в сторону госпиталя, лейтенант не заметил. Как не заметил и сам госпиталь, и толпу у двери в сервисный коридор, и вообще весь скандал, который возле нее разразился. Все это больше его не касалось.

По сторонам лейтенант не смотрел и под ноги тоже, но особенно лейтенант не смотрел на свои руки и даже пальцы расставил, чтоб не возникло опять между ними ощущения живой человеческой кожи, которая прямо под этими самыми пальцами превратилась в кожу неживую. Он возвращался туда, где все началось, к полицейской машине, красному кабриолету и голой девушке с земляничными волосами, которую так и представлял себе — голой, горячей, на белом сиденье, хотя руками этими девушку трогать было, конечно, уже нельзя. И ничего ими трогать было нельзя. Он просто шел обратно, хотя и не знал теперь для чего. Но места, куда вернуться, другого у лейтенанта не было, и больше нигде ему быть не хотелось.

А женщина из Тойоты не узнала его тем более. Она торопилась и побежала бы, если б могла, и лица казались ей все одинаково посторонними. Ее уже раз попытались остановить чужие какие-то люди с размытыми лицами, и спрашивали — там выход вроде нашли, он где там, не знаете? Она молча вырвалась и ускорила шаг. Толпа возле двери в сервисный коридор уже стала вдвое больше и с каждой минутой росла. И с каждой минутой в толпе росло нетерпение. Его она чувствовала спиной, даже на расстоянии — оно раздувалось, как шар с непрочными стенками, полный воды, а на пути у этого нетерпения стояли три очень усталых проходчика и мальчик в олимпийской куртке.

Бежать ей поэтому хотелось назад, а вовсе не в госпиталь. Сейчас она ненавидела госпиталь — за то, что он так далеко. За то, что идет туда почему-то одна, в темноте, и все равно не может бежать — ни в какую сторону, даже если бы передумала. Ей надо было беречь силы.

В какой-то момент (очень скоро) она потеряла счет времени. Вокруг стало гулко и тихо, стояли пустые машины, и не было никого, ни единого человека, а фары нигде не горели, и женщине из Тойоты вдруг показалось, что госпиталя нет. Что, может, она давно его пропустила — конечно, конечно, она его пропустила, а может, он давно уже снялся с места, как все остальные, неважно —