Шел он так, шел и однажды вечером (а день был самый ненастный) зашел в некую таверну, где сидели вокруг очага двенадцать юношей; и они, увидев горемыку Лизе окоченевшим и кашляющим словно чахоточный — как по причине стужи, так и оттого, что одет он был легко, — предложили ему место у огня.

Он, приняв приглашение, — ибо ни в чем не нуждался больше, чем в тепле, — придвинулся поближе к очагу, а пока отогревался, один из юношей, с насупленными бровями и лицом столь мрачным, что можно было испугаться, спросил у него: «Ну и как тебе, земляк, такая погодка?»

— Как, спрашиваешь, мне погодка? — отозвался Лизе. — А по мне так, что каждый месяц в году свое положенное дело делает; только мы, сами не зная того, о чем судим, хотим законы Небу устанавливать, любим, чтобы все шло, как нам нравится, а до донышка-то никакого дела разглядеть не можем, хорошо оно или дурно, на пользу ли нам наша прихоть или нет. Когда зимой дожди льют, хотим, чтобы Солнце пекло, а когда оно в августе палит, нам тучу подавай. И не думаем, что если бы все было по нашему хотению, то времена года потеряли бы свой порядок, семена погибли бы, урожай бы пропал, плоды источили бы червяки и вся Природа полетела бы кверху тормашками. Так что пусть Небо делает как знает; на то оно и создало для нас деревья — в зимней нужде хворостом согреваться, а летом — под листвой прохлаждаться.

— Ты говоришь достойно Самсона[568], — отозвался юноша. — Но ведь не поспоришь, что нынче март месяц что-то разошелся не на шутку: то лед, то дождь, то снег, то град; ветры, сквозняки, туманы, бури… — от всей этой ерунды и сама жизнь противной покажется!

— Вот ты плохо говоришь про этот бедный месяц март, — отвечал Лизе, — а не скажешь, сколько в нем пользы: ибо он, открывая весну, дает начало рождению всего и, как никакой другой, дарит великую радость самому Солнцу, вводя его в созвездие Тельца.

Юноше пришлись весьма по нраву слова Лизе, так как именно он и был месяц Март, вместе с другими братьями-месяцами оказавшийся в этой таверне. Чтобы отблагодарить за доброту Лизе, ничем не похулившего столь тягостный месяц, который даже пастухи по имени называть не любят, он дал ему красивую шкатулку, сказав: «Возьми ее и проси все, что тебе будет нужно: откроешь шкатулку — и найдешь».

Лизе в ответ сказал юноше много слов благодарности, а затем подложил себе шкатулку под голову вместо подушки и уснул; и еще до того, как Солнце кистью лучей переписало светлой краской тени Ночи, распрощался с юношами и вышел в путь.

И еще не отойдя и пятидесяти шагов от таверны, открыл шкатулку и произнес: «О счастье мое, а нельзя ли мне попросить носилки, подбитые шерстью, и чтобы их подогревало изнутри, и я мог среди этих снегов путешествовать в тепле?» И еще не успел он рта закрыть, как появились носильщики, которые посадили Лизе на носилки, подняли на плечи, и он приказал им нести его домой.

Когда же пришло время двигать челюстями, он снова открыл шкатулку и сказал: «Пусть появится еда!» — и, будто манна с неба, явился такой обед, что хватило бы с честью накормить десять королей.

А вечером, придя в лес, не пропускавший Солнце, потому что оно шло из враждебных стран, Лизе обратился к шкатулке с новой просьбой: «Вот в этом прекрасном месте, где речка, перекатываясь по камням, сопровождает своим контрапунктом «кантус фирмус» свежего ветра, я хотел бы переночевать». И тут же появилось ложе с ярко-красным балдахином под навощенным навесом, с тюфяками из пуха, покрывалами из испанских тканей и простынями, легкими, как дуновенье нежного ветерка. Лизе попросил шкатулку поставить ему ужин, и перед его глазами, под еще одним навесом, немедленно возник сервиз столового серебра, достойный принца, и был накрыт стол, полный всевозможных яств, чей аппетитный запах разносился на сто миль вокруг.

Поевши из того, что там было, Лизе улегся спать и — когда Петух, разведчик Солнца, известил своего государя, что тени уже достаточно ослаблены и рассеяны и для него, как для опытного воина, настал час ударить им в хвост и полностью истребить, — он, проснувшись, открыл шкатулку со словами: «Пусть будет у меня красивое платье, потому что сегодня мне предстоит встретиться с братом и я хотел бы его поразить». И сказано — сделано: он увидел себя подобно знатному синьору, в одеянии из самого лучшего черного бархата, с воротником, подбитым красным камлотом, а по желтой тонко-шерстяной подкладке, словно цветочный луг, шла богатая вышивка. Одетый таким образом, Лизе снова сел в носилки и вскоре прибыл к родному дому.

Чьянне, увидев его пришедшим в такой роскоши, со всем этим богатством, захотел узнать, что за удача ему привалила. И Лизе рассказал ему про юношей, встреченных в таверне, и о сделанном ими подарке, но о всем, что касалось их разговора, он придержал язык за зубами. И Чьянне стало уже не до разговоров с братом: он сказал, что устал и должен отдохнуть, а сам немедленно оседлал коня и пустился в дорогу.

Преодолев немалый путь, он наконец добрался до таверны, где застал тех юношей и навязался на разговор. И как только тот самый, говоривший с его братом, спросил его, как он находит мартовскую погоду, Чьянне дал полную волю языку и горлу: «Да разрази его Бог, да чтоб он ослеп, этот проклятый месяц, враждебный сифилитикам, ненавистный овечьим пастухам, месяц, который смущает в нас жизненные соки и расшатывает тело! Такой месяц, что, когда хотят объявить кому, что ему крышка, говорят: «Вот и март тебя сокрушил»; а когда видят кого-то слишком наглого, говорят: «Ну и горе мартовское!» Словом, такой месяц, что было бы счастьем мира, радостью земли, блаженством для людей, если б его с треском выгнали из компании братьев!»

Братец Март, получив такую головомойку от Чьянне, притворился, будто все это никак его не касается, и промолчал до самого утра, задумав способ заткнуть эту сточную трубу. И когда Чьянне собрался уходить, Март подарил ему палку и сказал: «Когда тебе захочется чего-то, скажи этой палке: «Палка, дай мне сотню этого!» — и увидишь великое чудо»[569].

Чьянне, поблагодарив юношу, пришпорил коня, не желая испытывать чудесную силу палки, пока не прибудет домой. И, лишь только поставив ногу на домашний порог, закрылся в потаенной комнате, чтобы тут же спрятать деньги, которые он надеялся получить от палки, и сказал: «Палка, дай мне сотню этого!» И если думаете, что палка не выдала ему полную порцию, то скажите, и добавит! — ибо она сыграла ему такую музыку по коленкам да по лицу, что на его вопли прибежал Лизе и, видя, что палку не остановить иначе, открыл шкатулку, и только тогда она остановилась.

Расспросив брата, как постигла его такая беда, и выслушав его историю, Лизе сказал, что жаловаться ему не на кого, как только на себя, ибо он сам себе накакал пагубу, как дрозд[570], и уподобился верблюду, который желал иметь рога, да потерял и уши[571]. И что пусть в следующий раз держит в узде язык — тот самый ключ, которым открылось для него хранилище несчастья; ведь если б сказал он доброе слово о том юноше, тогда, может быть, и ему выпала бы такая же удача, что и брату. Ибо доброе слово — товар, который ничего не стоит, а прибыль частенько приносит такую, что и не ждал.