они подразумевают под словом «победа». Мы начали эту проклятую войну из-за Польши. Что ж, теперь она перестала существовать. Мы сражались в Бирме и Египте – и держу пари, что сдадим их через пару месяцев тем самым парням, которые воевали против нас. Мы потратили миллионы на то, чтобы разрушить Германию, а теперь снова потратим миллионы на то, чтобы ее отстроить.

– Но не кажется ли вам, что люди по крайней мере чувствуют себя лучше, чем в тридцать восьмом году? – спросил капеллан.

– Нет, – сказал заместитель генерала.

– Разве они не избавились от того нездорового чувства вины, которое испытывали?

– Нет, – сказал майор Гордон. – Раньше у меня не было никакого чувства вины. Теперь оно у меня есть.

И он рассказал историю супругов Каньи.

– Вот настоящие ужасы войны… не просто страшилки о людях, которым ноги оторвало, – подытожил он. – Что вы на это скажете, падре?

Повисло молчание, наконец заместитель генерала сказал:

– Вы сделали все, что могли. Чертовски много – больше, чем сделал бы другой на вашем месте.

– Вот вам и ответ, – добавил капеллан. – Нельзя судить о поступках только по результату – получилось или нет. Все, что вы делали, было благом само по себе.

– Много же блага я принес семье Каньи!

– Пусть так. А вы не думаете, что они принесли благо вам? Страдания никогда не растрачиваются понапрасну. Принимать что-то со смирением и радостью – это так же важно, как и отдавать.

– Что ж, если вы взялись проповедовать, падре, я иду спать, – заявил заместитель генерала.

– Расскажите мне об этом немного подробнее, – попросил майор Гордон.

Любовь среди руин

Роман из Недалекого Будущего

I

Вопреки обещаниям на последних выборах климат политики так и не изменили. Государственный метеорологический институт пока что выдал лишь внесезонный снегопад да две коротенькие вспышки молнии размером с абрикос. Погода день ото дня и от графства к графству менялась, как и прежде, в высшей степени аномально.

Стояла роскошная старомодная ночь в духе Теннисона[193].

Звуки струнного квартета лились из окон гостиной и тонули в плесках и шорохах парка. Закрывшиеся лилии в бассейне расточали над водой настоенную за день сладость. Ни один золотой плавник не блеснул в порфировой купели, а все павлины, поникшие среди лунных теней, будто выкупанные в молоке, несомненно, были призраками, ибо день-два назад весь их выводок обнаружили таинственно и грубо убитыми в первый будоражащий проблеск этого внезапного лета.

Бесцельно слоняясь среди спящих цветов, Майлз впал в меланхолическое расположение духа. Музыка трогала его мало, к тому же это был его последний день в Маунтджое. Никогда уже ему, наверное, не доведется побродить по любимым дорожкам.

Маунтджой проектировался и строился в те годы, о которых Майлз ничего не знал: поколения искусных, терпеливых земледельцев раскорчевали, разровняли и унавозили почву; поколения дилетантов увлажнили ее каскадами и струйными насосами; поколения коллекционеров навезли сюда скульптур – все будто бы для того, чтобы он наслаждался именно этой ночью под именно этой огромной луной. Он понятия не имел ни о каких таких периодах и процессах, но чувствовал непостижимую приливную тягу к окружавшему его великолепию.

С конюшен донесся бой часов – одиннадцать. Музыка стихла. Майлз повернул назад, а когда подошел к террасе, там уже начали закрывать ставни и одну за другой гасить массивные люстры. При свете канделябров, еще сиявших на выцветшем атласе и потускневшем золоте панелей, он примкнул к компании, разбредавшейся на покой, огибая островки старинной мебели.

Комната Майлза была не из тех шикарных, что тянулись в ряд вдоль садового фасада. Они предназначались для убийц. Но и не на верхнем этаже, где квартировали главным образом сексуальные маньяки. Его каморка располагалась в другом крыле, попроще. И конечно же, окно ее выходило на крыльцо для выгрузки багажа и угольный бункер. Лишь профессионалы, посещавшие Маунтджой по профессиональным делам, и очень бедные родственники заселялись туда в старые времена. Но Майлз привязался к этой комнатке – первой, которую за все двадцать лет его личного Прогресса он смог назвать своей.

Его ближайший сосед, некто мистер Пот, приостановился возле своей двери, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Только теперь, после двадцати месяцев соседства, когда у Майлза кончился срок, этот ветеран вдруг начал расправлять плечи. Он и еще один старикан, по имени Мыльник, пережитки прошлого века, держались особняком, с тоской вспоминая о кражах со взломом, о «брюликах», об отдельных кабинетах в барах, где они встречались с завзятыми барыгами, о нелегких временах отбывания срока в тюрьмах «Скрабс»[194] и на болотах. Они мало чем были полезны молодому поколению: преступность, кальвинизм да классическая музыка – вот и все их интересы. И тут вдруг мистер Пот принялся кивать Майлзу в знак приветствия, прихрюкивать и, наконец, – поздновато для дружбы – заговаривать с ним.

– Почем сегодня вечером старинная музыка, сосед? – спросил он.

– Я там не был, мистер Пот.

– Вы лишили себя удовольствия. Правда, на старика Мыльника не угодишь. Тошно слушать его вечное брюзжание. То альт у него скрипит. То, видите ли, Моцарта играют как Гайдна. То пиццикатто у Дебюсси не чувствуют. Все у Мыльника не так.

– Мыльник слишком много знает.

– Мыльник знает гораздо больше любого, кого я мог бы назвать, хоть образованного, хоть нет. В следующий раз они собираются играть Grosse Fugue[195] как заключительную часть си-бемольного квартета. То есть это стоит послушать, хотя Мыльник говорит, весь поздний Бетховен никому не по плечу. Посмотрим. По крайней мере, мы с Мыльником идем, а вот вы – нет. Вы завтра отбываете. Рады?

– Не особенно.

– Да и я бы не обрадовался. Как ни смешно, я здесь чудесно прижился. Вот уж чего не ожидал. Поначалу все тут казалось каким-то уж слишком шикарным. Не похожим на старый «Скрабс». Но место и в самом деле прекрасное, любой бы привык. Я бы не прочь остаться здесь на пожизненное, если бы мне позволили. Беда в том, что нынче нет никаких гарантий. Было время, когда ты шел на преступление, четко зная, сколько тебе дадут, если что: полгода, год, три… сколько бы ни дали, ты всегда знал, на каком ты свете. Теперь же, с этими тюремными комиссарами, Предварительным Заключением и Исправительной Терапией, тебя могут держать до упора или вышвырнуть вон, когда им заблагорассудится. А это неправильно.

Я скажу тебе, сосед, в чем тут дело, – продолжал мистер Пот. – В наше время нет того представления о преступлении, какое было раньше. Помню, когда я,