вода, камень и небо — ничего лишнего. Портить такое своим нечистым рылом было кощунством, и мы, с полчаса полюбовавшись пейзажем, отодвинули остров на подготовленное мной основание в двадцати метрах от выбранной Пози точки. Вид отсюда открывался, конечно, похуже, но всех нас устроил, а для созерцания и медитации можно и ножками пройтись.

Соратники налетались, приобщились к прекрасному, и мы снова собрались вместе на острове у кострища:

— Василиса, тебе стало намного лучше, я больше не чувствуют твои злость, раздражение и боль, — заметил Парамон и задал очевидный вопрос: — Ты как-то пережгла свои эмоции и примирилась с собой?

— Вот что комиссар животворящий делает! Ведь комиссар — он всей партии уполномоченный, и для того к нам ей поставлен, чтоб моральный климат в первичной ячейке поддерживать, слава КПСС! — громко и с выражением выговорила Стерва.

— Клавдия, это у тебя она бредить научилась? — спросила Этилия, еле сдерживая улыбку.

— Королевы не икают, не чавкают и не бредят. Они гордо несут себя над окружающими, олицетворяя собой величие, — ледяным голосом ответила Клавдия.

— Точно у тебя! — припечатала Этилия и засмеялась уже в голос.

Мы от души похохотали, и Стерва затараторила вопросы уже нормальным тоном:

— Мы же на отдыхе? Я могу планировать детские шалости? Никто меня молнией не пришибёт от злости?

— Нет, красота моя, не пришибёт, но меру всё же знай, нам всем надо расслабиться, а не постоянно ждать от тебя не пойми чего.

— Ваня, ты мой герой! Так быстро привести в норму командора надо уметь, научишь? — похвалила-спросила она.

— Научу, отчего не научить, — Стерва подалась вперёд, предвкушая великую тайну и она воспоследовала:

— Берёшь двести грамм сливочного масла, растапливаешь его на плите, добавляешь пять яиц, быстро всыпаешь один с четвертью стакан муки и стакан сахара, тщательно перемешиваешь, затем греешь вафельницу, смазываешь её растительным маслом и печёшь в ней вафли до золотистого цвета. Каждую, пока она ещё горячая, скручиваешь в трубочку и заполняешь варёной сгущёнкой. А как наберётся приличная горка, начинаешь ими кормить своего командора до заполнения шкалы удовольствия.

По завершении этой фразы Иван протянул Стерве готовую вафлю. Та осторожно откусила от неё кусочек, прожевала, быстро откусила уже огромный кусман и, жуя его, выдала нам свой вердикт:

— Фа такое я кафдый фень рафдрафаться готофа, ты будефь мефя лефить? — сделав умоляющие глаза спросила она у Ивана.

— Буду, но от них сильно поправляются, жужжащей бомбочкой — шмелём стать не боишься?

— Не-а, Уфитель покафала как колдофать перфифные настройки, так фто могу есть фкусняфки пока не лопну, нифё мне не будет, — жизнерадостно сообщила нам Стерва и запихнула в рот оставшуюся четверть вафли.

— Ну если Учитель показала, то тогда да, точно ничего не будет, — сказала уже я и выразительно посмотрела на Клавдию, та ответила ледяным высокомерным взглядом, — «А ведь молодцы они обе» — подумала я.

— Ваня, злость ваще не прошла. Дай ещё одну, а? — едва проглотив последний кусок, попросила Стерва и вытянула вперёд свою ручонку.

— Держи, но лекарство не стоит превращать в еду, тогда оно потеряет весь лечебный эффект, — предупредил её Иван и протянул вафлю.

— Давайте устроим ранний ужин, и, уже потом, все вместе, будем портить фигуру, — предложила Этилия и все мы с ней согласились.

Стерва и Клавдия прекрасно разрядили обстановку, мы перебрасывались подколками и шуточками, долго и обстоятельно кушали плов от Парамона и бисквиты со сгущёнкой от Этилии. Я же очень постаралась и сварила, по моему скромному мнению, отличный кофе, но, кроме Ивана, от него все отказались, признав очень невкусной грязной водой. Пока все плевались и высказывали «фу», Ваня тихонько добавил в свою кружку сливки с сахаром и, посмеиваясь, прихлёбывал кофе мелкими глотками. Видя всеобщую реакцию отвращения, Клавдия насоздавала всем горячего чая, и про невкусный кофе тут же забыли.

После ужина Иван создал гитару, долго, больше двадцати минут, её настраивал, бренча струнами, затем, прищурился, улыбнулся и запел:

Я бился лбом об дно небеc

И в дыры чёрные падал

И был родным мне тёмный лес

И заповедные гады

И я бродил среди огня

Руки сжимая до хруста

И всё, что было у меня…

Вот тебе чувства

В них и причина любого искусства

Мы ранены грустью

Но где-то на дне наших глаз я вижу надежду, между

Нами границы, страницы, вершины и катакомбы

Время любить, не время разбрасывать бомбы

И я лежал у океана

И звёзды били мне под дых

Я помнил все века и страны

Вечность сжимая в один миг

И были все смертельны раны

Их я разменивал на стих

Он о тебе был, как ни странно…

Вот тебе чувства

В них и причина любого искусства

Мы ранены грустью

Но где-то на дне наших глаз я вижу надежду, между

Нами границы, страницы, вершины и катакомбы

Время любить, не время разбрасывать бомбы 1

Сказать, что песня произвела эффект разорвавшейся бомбы — это ничего не сказать. Мы все молчали с минуту, первой не выдержала Клавдия:

— Охренеть, — сказала она и добавила, — охренеть-не встать.

— Если мне не изменяет память, а она мне точно не изменяет, то на гитаре играть ты не умел, а уж песен и подавно не писал…тем более таких, — констатировала я факт.

— У меня было много свободного времени…, — улыбаясь проговорил Иван.

— Ваня, а можешь ещё чего-нибудь такого спеть, — попросила его Стерва.

— Могу, но, из моего сочинения, про любовь остались только стихи, на песню их перекладывать я посчитал неправильным, — ответил ей Иван.

— Я не знаю, чего за стихи, но чё уж там, давай их, — согласилась Стерва.

Иван посмотрел на меня, подмигнул и начал читать:

Мы перешли с тобою в новый мир.

Наш старый мир (так жаль) совсем истёрся,

А новый так нежданно распростёрся

Среди микроскопических квартир.

Среди подъездов мрачных и убогих,

Среди, весьма нелепых, правил строгих,

Средь лифтов и ржавеющих машин,

В заветном уголке твоей души.

Мы были в этом мире новички,

Как пользоваться им ещё не знали,

И нас пугали небеса из стали,

И пристальные взгляды сквозь очки.

Теснее прижимаясь с каждым днём,

Шипами острыми друг друга мы кололи,

Но привыкали