. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На этот раз у начальства в Долине Призраков я была раскованаи даже весела, причем, не изображая это веселье, а именно испытывая его впредвкушении свободы…

Более всего меня поразило, что Иммануэль ни словом необмолвился о «наших монастырских новостях», словно никакой статьи в газете и небыло, словно вся страна не обсуждала в радио — и теленовостях последний скандалв Синдикате. Он по-прежнему говорил о поисках новых путей и новых способах овладениямассами восходящих…

— Да, я помню, что ты заканчиваешь каденцию, —энергично говорил Иммануэль, — но Синдикату понадобится твой опыт, твоисоветы и твои идеи!

Я улыбалась и отмалчивалась, твердо зная, что совсем скоровсе эти люди станут призраками в моей жизни, а я, в свою очередь, превращусь внеуловимый призрак для их секретарш, вызванивающих меня по телефону…

— К кому бы ты посоветовала обратиться за новымиидеями? — спросил он меня, когда мы уже прощались в дверях его кабинета…

Я внимательно посмотрела в его глаза, ни на секунду неоставляющие беспокойный поиск чего-то, что безнадежно надеялся он увидеть и ещене увидел ни разу.

— Тут у вас в каком-то департаменте служит парень… —сказала я. — Фамилии не знаю, зовут Азария… Вот у него куча идей…

Иммануэль бросился к столу:

— Как? Азария? — он записал… — Не помню такого, нопоищу обязательно.

Мы попрощались, и я рысцой выбежала на улицу — в солнце, вскорую свободу, свободу, свободу…

…и, главное, я наконец куплю у старого мошенника шляпу! О,моя шля-а-апа! — поется на мотив «О, база да-а-ан-ных!»… Она дожидаласьменя три года! Она заслужила почет и уважение! Она удостоилась венчать моюкрашеную гриву старой львицы, которая и сама достойна украсить любуюиерусалимскую подворотню… И я не пожалею семидесяти — да, семидесяти и ниагорой меньше, — шкалей для своей шляпы!

Представляю, как вытаращатся глаза старого барыги, когдапосле жесточайшего торга я выложу цену до копейки — за все: за то, что дождалсяменя из обширной страны России, за то, что ни разу не был в отпуску, за то, чтотридцать восемь лет не слезает со своего табурета, как Илья Муромец спечи, — в неизданном, да и вряд ли написанном романе Степана Державина. Зато, что…

…У лотка со шляпами на высоком, знакомом мне табурете сиделапожилая, с застылым лицом, женщина. Вот те раз! Неужели старик все-таки далсебе поблажку и уехал куда-нибудь, посмотреть мир?

Я подошла — моя шляпа висела набекрень на том же крюке,дожидалась меня. Я сняла ее, примерила…

— Дай-ка зеркало…

Она молча подвинула знакомое мне круглое зеркало на ржавойноге.

Эта шляпа нравилась мне по-прежнему. И я себе нравилась вней… Куплю, куплю… Ну, пусть обогатится за мой счет…

…Все-таки меня раздражала эта неподвижная баба.

— Ну, как? — спросила я, разглядывая в зеркаледовольно высокомерное лицо незнакомицы.

Она пожала плечами.

— У тебя неинтересно покупать, — заметила я.

— Не покупай, — отозвалась она…

— А где старик, он всегда тут сидел, толстый такой,разговорчивый… очень милый…

— Это мой муж, — сказала она, не меняясь в лице… —взорвался в четырнадцатом автобусе… Месяц, как шиву отсидели…

Я молчала. И она замолчала, равнодушно глядя, как роюсь я,будто слепая, в сумке, в поисках кошелька…

— Я… куплю… эту шляпу… — сдавленно проговорила я.

Она все молчала…

Я положила перед ней две бумажки — пятьдесят и двадцатьшекелей, взяла шляпу и пошла…

— Подожди, — окликнула она, — ты слишкоммного дала. Я продаю ее за сорок…

Не оглядываясь, я махнула рукой, нахлобучила шляпу на головуи побрела вниз по улице… Но, поравнявшись с кафе, — тем самым, где тригода назад пила кофе перед отъездом в Россию, — опустилась на плетеныйстул и стала смотреть издалека на эту пожилую женщину, равнодушно застывшую настариковском табурете… Минуты через две ко мне вышел официант — тот же паренек,только сейчас волосы у него не торчали сосульками, а лежали красивой темнокаштановой волной… Повзрослел… Может, отслужил уже армию… Я сказала ему:

— Кофе двойной, покрепче… И коньяку плесни…

И он принес мне кофе…

Изнутри тихонько играла музыка. Я вспомнила: мне нравилосьздесь именно то, что они не оглушали посетителей громом небесным, а баюкалихорошим джазом и блюзом или испанской гитарой…

Из мусорного бака на углу улицы выплеснулись сразу три кошкии помчались боковым скоком через дорогу… Все здесь было, как три года назад…

Я вдруг закашлялась — это бывает, у меня застарелая астма…Астма неизлечима, — как и все, впрочем, болезни нашего духа… Я кашляла,кашляла… сотрясаясь всем телом, пытаясь остановиться, зажимая рукою рот… Шляпаупала с моей трясущейся головы, ее подобрал официант и аккуратно положил насиденье соседнего стула… Сначала он стоял рядом, терпеливо пережидаямучительный взрыв, которым я выкашливала из себя все эти три года, потом селрядом…

— Гевэрет… — наконец проговорил он тихо… — Не надо такстрашно плакать, гевэрет…

Протянул руку и погладил меня по голове…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл zobtoi lev

«…и слышу уже гораздо лучше… и если приноровиться, то дня затри можно привыкнуть — и я привыкла! — стучать по клавиатуре компа пальцемлевой, почти не пострадавшей руки… И в общем, конечно, надо сосредоточиться и почувствоватьсебя рожденной в рубашке… Хотя день, проведенный в приемном покое «Адассы»,даже если тебе фантастически повезло и, попав в очередную нашу мясорубку, тыотделалась не слишком развороченной рукой и разбитой о бордюр физиономией,может кого угодно вышибить из колеи…

Сейчас я подумала о своем ангеле-хранителе и вдругпредставила себе все это Небесное ведомство эдаким Синдикатом, со своимидепартаментами, своими перекличками, командировочным фондом… Представила себе моего:невысокого ростом, не слишком щепетильного, не слишком нравственного штукаря,обладающего, однако, отменным чувством юмора, и шустрого — ой, какого шустрого!Уж он крутился вокруг собственного пупа, уж он юлил и ползал, выгораживая меня,дубину стоеросовую, вымаливая мне пощады, — всем надоел! А за ради чего,спрашивается? Личная симпатия? Верится с трудом. Личная выгода? Со мною дай Богот штрафов отбиться. Служебное рвение? Судя по тому, как представляла я себеэту рожу, — черта с два. А думаю — страсть, любопытство к этому земномукопошению, невозможность отлучиться, отвести взгляд, прикованный к поворотамэтого грошового комикса — моей, какой-никакой, жизни. Ведь случись со мной то,что запросто — и не раз! — могло бы случиться, — и прости-прощай его командировка.Отзовут, как пить дать, отзовут назад, а можно и под сокращение штата попасть —в Небесном Синдикате порядки железные. Вот он и крутился, задыхался, мчался вихний департамент Кадровой политики, лично просил, лично — в ножки: «синяки —пусть, кишки протрясти, как макароны в сите, болезни-простуды-астма-мигрени —ладно… руки-ноги переломать, морду наперекосяк — за милую душу!.. Но пусть ещедышит, пусть телепается — пощадите, пощадите! — пусть пощелкает ещеклювом-то, что-нибудь еще накропает!»