Между тем мотоциклетный двигатель чихнул и заткнулся, «Урал» дернулся и остановился у самого входа в Белый дом. Несколько долгих секунд ездоки сидели неподвижно, видимо привыкая к тишине и отсутствию тряски, после чего о. Мартирий поднялся и стал помогать выбраться из коляски своему спутнику. Происходило все это долго и бестолково, а почему – издалека не понять… И тут же стало происходить еще более непонятное – из дверей Белого дома вылетели какие-то люди, и, размахивая руками, кинулись к мотоциклу.

Торопливо приложив палец к углу глаза и вытянув веко в щелочку, Игорёк подался вперед – зрение у старосты было неважное, но при занимаемом в зоне положении он не мог позволить себе носить очки.

– Кто… там? – хрипло спросил Игорёк, ничего толком не разглядев.

– Сестры, – торопливо ответил Лавруха.

– Они, – подтвердил Налёт.

Игорёк горько усмехнулся. Это тем более не стало для него неожиданностью. Сглотнув скребущую горло слюну, не оборачиваясь, он нервно крикнул, обращаясь ко всем стоящим за спиной.

– Есть у кого-нибудь закурить?!

Ответом было молчание, означавшее «нет». А между тем пачка сигарет лежала в кармане чуть ли не каждого, а у того же Лаврухи даже две: «LM» для себя, любимого, и «Прима» для «стрелков», но если бы даже Игорёк упал сейчас перед ним на колени, вымаливая сигарету, Лавруха все равно не дал бы. Себе дороже – знал Лавруха. Себе дороже – знали все. Раньше община курила, как все в зоне курят, примерно по пачке в день, но три месяца назад в один из таких своих приездов о. Мартирий произнес с амвона яростную проповедь против курения, называя табачный дым «бесовским фимиамом» и сравнивая это занятие с известным, но глубоко оскорбительным для каждого нормального зэка блудодеянием. В тот же день члены общины друг перед другом покаялись, изломали и выбросили все свои сигареты, отказывшись от курения раз и навсегда, но уже на следующий день к вечеру с неудержимой страстью закурили, и теперь курили даже больше, чем до Мартириевой проповеди. Нельзя, однако, сказать, что проповеднические труды настоятеля прошли бесследно – если раньше православные «Ветерка» курили явно, получая от этого удовольствие, то теперь процесс курения производился тайно – в страхе и покаянных терзаниях, и ни о каком удовольствии говорить уже не приходилось. Многим хотелось сейчас протянуть старосте сигарету – ведь это означало бы немедленное над стоящими в общем ряду возвышение, но знали все, что возвышение будет небольшим и коротким, а неминуемое за ним падение долгим и глубоким – память у Игорька была цепкая и злая, придет время, и он спросит: «Почему у тебя в кармане сигареты, брат? Ты куришь, брат?» А о том, что может за этим последовать, было страшно подумать.

– Так их же там только две… – проговорил Игорёк, слезящимся от напряжения глазом вглядываясь в происходящее у Белого дома.

Налёт и Лавруха не поняли, что имеет в виду староста, но спросить не решились.

– Две сестры, две… – закончил свое высказывание Игорёк.

– А-а, – поняв, закивали Налёт и Лавруха. – Две, да, две, мы и сказали – две!

– Вы сказали – сестры, а сколько – не сказали! – возмущенно напомнил Игорёк. – Их должно быть три! Кто, кто – там?

– Кума и Спица!

– Они! – торопились с ответом Налёт и Лавруха.

– А Хозяйка где? Где Фотинья?! – Игорёк требовал ответа, которого его подручные заведомо не могли знать.

Но тут же гнев сменился на милость, нотки надежды пробились вдруг в голосе Игорька. Ведь если Фотинья не вышла встречать монахов, значит, ее там нет, а без Фотиньи монахи долго задерживаться в Белом доме не станут – сядут сейчас на свой драндулет и примчатся сюда, где их ждут, встречая так, как никогда еще не встречали – по архиерейскому, можно сказать, разряду.

Монахи приезжали в зону уже два года, и поначалу все шло хорошо, но однажды сломалось. С того момента Игорёк прямо связывал каждый их приезд со вторым пришествием, говоря убежденно: «Второе пришествие я переживу легче». Недавно Игорёк заметил в своих черных, по образному выражению Славы Дуракова, жуковых волосах седину. Целых семь седых волосков вырвал из своей головы Игорёк, а ведь было ему от роду всего лишь двадцать три годка! В бытность свою на воле Игорёк мечтал о блестящей карьере телевизионного ведущего какого-нибудь шоу вроде «Угадай мелодию» и к своей внешности относился предельно бережно. «Лицо это всё!» – любил он повторять слышанную где-то фразу. Лицо. Не тело. На воле Игорёк был завзятым наркоманом, за наркотики и сел, точнее, за связанный с ними разбой, повлекший убийство, – руки и ноги его были нещадно исколоты и местами выглядели, как бритая свиная щетина, но лицо оставалось таким, что хоть сейчас на телеэкран. Когда-то Игорёк восхищался Валдисом Пельшем и открыто ему подражал, но, став старостой православного храма, не скрывал своего презрения к шоумену.

– Пельш? – кривясь, переспрашивал Игорёк, когда слышал это имя. – Да он же прибалт, католик, еретик! Нет, вы мне про него больше не говорите!

То, конечно, была ошибка – никак не следовало вырывать семь седых волосков, потому что буквально на следующий день их было уже не семь, а страшно сказать сколько. Лавруха сразу говорил, что нельзя этого делать, а Лавруха знал, что говорил – Лавруха на воле парикмахером работал. За что и сел. То есть не за профессию парикмахера сел, за это у нас пока еще не сажают, сел Лавруха за то, что в рабочее время на рабочем месте зарезал живого человека – распанахал опасной бритвой горло от уха до уха. А тот вскочил и побежал! Ох и смеялся Лавруха, сквозь стекло витрины наблюдая, как клиент, внешне похожий на выкипающий кофейник с откинутой крышкой, подбежал к своим «жигулям», сел, завел, поехал и у знака «STOP» остановился навсегда. Смеялся Лавруха и когда менты за ним приехали, и когда увозили, смеялся – смеялся до тех пор, пока в отделении не появилась его жена и, размахивая сумочкой, не заорала с порога: «Смеешься, сволочь? Я из-за тебя лучшую подругу потеряла!» – «А при чем тут подруга?» – спросил Лавруха, досмеиваясь. «А при том, – продолжала неистовствовать жена, – что ты ее любовника зарезал!» – «А разве не твоего?» – озадачился свежеиспеченный убийца.

Дело заключалось в том, что за три дня до убийства в парикмахерской Лавруха обнаружил в сумочке жены фотографию носатого мужика, насмешливое, если не сказать глумливое, выражение лица которого его, законного супруга, до глубины души оскорбило. Два дня бродил Лавруха по родному городу с опасной бритвой в кармане и с надеждой в душе встретить носатого, а на третий день обнаружил его сидящим в парикмахерском кресле. Дальше случилось то, что случилось и что так развеселило Лавруху.

И вдруг выяснилось – ошибка: жена с подругой перепутали фотки своих любовников, которые разглядывали на досуге, отмечая достоинства их и недостатки. И в доказательство своих слов Лаврухина супруга предъявила вконец обескураженному Лаврухе фотографию своего любовника. Тот был курнос, смотрел приветливо и не вызывал ни малейшего желания его зарезать. Двенадцать лет срока Лавруху не расстроили – ему, по натуре тугодуму, требовалось время, чтобы ответить на непростой вопрос: «Кто привел к нему того, кого он искал, оказавшегося не тем, кого искать следовало?». Просидев три года, Лавруха на него окончательно ответил и, так от противного уверовав, прибился к храму, где был настолько приближен к старосте, что мог давать ему советы по уходу за волосами. Лавруха просил Игорька по поводу седин не отчаиваться, потому что сейчас продаются отличные импортные краски, но Игорька это не успокаивало – краска, даже самая лучшая, остается краской, а натуральный цвет есть натуральный цвет. Ежедневно, после вычитывания утреннего правила и завтрака Игорёк садился к зеркалу, выискивая у себя новые седины и безжалостно их выдирая. Это сделалось чем-то вроде бзика, но никто в общине не решался Игорьку сказать, что если он будет так неразумно себя вести, то к концу срока вообще без волос останется. Бзик прекратился внезапно, и прекратил его Лавруха, причем уже не как парикмахер, а как чтец. В один из вечеров читали по обыкновению Священное Писание – на церковнославянском, после того как о. Мартирий сказал, что современный русский язык Богу, что людям собачий лай, а церковнославянский угоден и приятен, – только на церковнославянском и читали, и делал это Лавруха, быстро освоивший богослужебный язык и имевший приятный для слуха баритон. И вот на словах: «Вам же и власи главнии вся изочтени суть»[42]чтец вдруг замолчал, и молчание его длилось так долго, что община стала между собой переглядываться, имея в виду понятно кого, а когда Лавруха скорчил потешную рожу, став похожим на сушеную грушу, кто-то, не выдержав, прыснул смехом… Как хороший артист во время спектакля не реагирует на внезапные аплодисменты, а продолжает выступление, так и Лавруха вернул своему лицу приличествующее моменту выражение и продолжил чтение, налегая на церковнославянскую букву «ща», – при произношении напоминающую звук хряща. Когда все это безобразие происходило, Игорёк делал вид, что ничего не понимает, но, оставшись потом наедине с Лаврухой, прямо спросил, что означает его поведение. Лавруха долго не мог взять в толк, о чем идет речь, а когда наконец до него дошло, довольно правдоподобно объяснил, что в тот момент, когда читал о волосах, сочтенных на голове человека, у него вдруг страшно засвербило в носу, и он просто был вынужден замолчать, и, чтобы не чихнуть во время ответственного чтения, собрал волю в кулак, что не могло не отразиться на выражении лица. Игорёк не поверил и предложил перекреститься. Лавруха перекрестился трижды. Игорьку показалось это подозрительным, и он предложил поклясться на пидора.