– Сказано: «Не клянитесь», – робко напомнил Лавруха.

– Ты это мне говоришь? – удивился Игорёк, и Лавруха поклялся.

Из всего этого Игорёк вынес убеждение, что Шуйца копает под него подкоп, который конечно же следовало обрушить и погрести под завалами подкопавшегося. Сделать это было просто – поменять Шуйцу и Десницу местами: правого поставить слева, а левого – справа, что вызовет в их умах смятение, и им будет уже не до вожделенного места старосты. Но перемену мест слагаемых, от которых сумма меняется, пришлось отложить из-за множества более серьезных проблем, первой из которых были мыши. «Кот из дома – мыши в пляс» – это не про мышей сказано, но и про мышей тоже. Исправительно-трудовое учреждение № 4/12-38, в округе называемое «четверкой», а отбывающими в нем наказание – «Ветерком», неуклюже расплющилось на впалой макушке лысого холма, как утверждали многие – кургана, под которым, по тем же утверждениям, был погребен то ли Мамай, то ли Бабай, то ли еще какой древний хрен. Говорили также, что впадина, в которой «Ветерок» лежал, образовалась от удара огромного метеорита, а может, даже и кометы, миллион лет до нашей эры. Как бы то ни было, но дуло там страшно. Все время что-то где-то завывало, посвистывало, ухало, скребло, звенело, дребезжало и – дуло, дуло, дуло…

Легко привыкнуть к солнцу, нетрудно – к снегу, можно – к дождю, но к ветру привыкнуть нельзя, как, к примеру, нельзя привыкнуть к волчьему вою. Волки, к слову, в окрестных перелесках водились, в «Ветерке» их было иногда слышно, и выли серые не на луну – на ветер, зловеще ему подпевая.

Волки – это, конечно, неприятно, но гораздо большей неприятностью оказались мыши. С наступлением осенних холодов и бескормицы с бывших колхозных, а теперь бесхозных, давно незасеваемых полей тьмы и тьмы мелких серых тварей снимались с насиженных мест и шли туда, где был корм, он же грев, – в зону. Пройдя волной по жилым помещениям с пустыми тумбочками и по «промке» с ее несъедобными железяками, мыши якорились в трех местах – в столовой, на складе пищевых продуктов, но, главным образом, в храме во имя Благоразумного разбойника, где и был настоящий грев. Как подобает православным христианам, общинники стойко переносили это испытание, но всякие, по выражению Игорька, нехристи, могли при встрече спросить с насмешливой интонацией в голосе:

– Говорят, у вас в церкви мыши жирные?

– Ага, – отвечал на это Игорёк, не глядя на любопытствующего. – Вчера завалили самца – шесть трехлитровых банок смальца натопили. Приноси свою горбушку – намажем.

Когда подлые языки говорили про жирных церковных мышей, они имели в виду Подсобку – несколько примыкающих к храму, разделенных узким коридором комнат. В одной, самой большой, названной сухо, но произносимой нежно – продсклад, хранились запасы круп, макарон, сахара и прочей нескоропортящейся снеди, а также туалетной бумаги, зубочисток, ухочесалок и совершенно ненужной в зоне ерунды, присланной неведомыми доброхотами по принципу: «На тебе, боже, что нам негоже», – вроде домашних спиртомеров и конторских дыроколов. Чай, конфеты, печенье были рассованы под шконками еще одной комнаты, которую община уважительно именовала кельей и в которой в ночь с субботы на воскресенье почивал на персональной широкой шконке Игорёк, а на узкой двухъярусной спали Шуйца и Десница. За фанерной перегородкой находилась трапезная – длинный стол, по краям которого стояли два конторских с высокими спинками стула, а по бокам – вытертые до блеска худыми зэковскими задницами лавки. Стулья предназначались о. Мартирию и о. Мардарию, когда те участвовали в совместной трапезе после воскресной литургии. В остальные дни на стулья никто не садился, даже Игорёк. В последней комнате стояли две настоящие железные кровати с панцирными сетками, на стенах висели дешевые коврики, на окне – тюль и занавески, а на подоконнике торчал в стакане пластмассовый цветок. Комната эта называлась покоями, здесь в дни своего приезда почивали монахи. В углу, под образами, висела всегда горящая лампадка. Продуктов в покоях не держали.

Продуктовое богатство не с неба сыпалось – его присылали в зону различные благотворительные фонды, чаще закордонные, с сопровождающими лицами и непременным условием не передавать дары администрации, справедливо полагая, что та все разворует. С появлением в «Ветерке» храма и общины при нем дары принимал староста общины Зуйков Игорь Иванович. Игорёк сам не воровал, другим не давал, но почти ничего и не раздавал, а складывал и оберегал. Не из жадности – из жажды власти. Это в Китае винтовка рождает власть – Игорёк слышал однажды и запомнил известное выражение председателя Мао. На зоне же власть рождает грев.

«Грейтесь и питайтесь» – эти слова апостола Иакова были написаны крупно над входом в Подсобку, но войти в нее могли только те, кого Игорёк туда пускал. Для них слова «у Христа за пазухой» были не образом, а волшебной реальностью – столующийся в трапезной счастливчик так и писал в родную деревню старухе-матери: «Здравствуй, мама, я живу хорошо, у Христа за пазухой». Игорька уважали, Игорька боялись, на Игорька смотрели с надеждой и подобострастием, а про жирных церковных мышей спрашивали те, кто окончательно потерял надежду подсосаться к Подсобке.

На власть, рожденную гревом, раньше покушалась администрация, периодически устраивая конфискации под видом шмонов. Вертухаи так тогда разожрались, что с трудом поднимались на свои вышки. Даже в алтарь однажды ворвались, но Игорёк этого ждал и не замедлил воспользоваться. Перевернув в церкви все вверх дном и превратив шмон в погром, он сфотографировал на поляроид эту ужасающую картину и через людей с воли послал фотографии о. Мартирию. Тот увидел, взъярился, вскочил на мотоцикл и рванул в К-ск, к начальнику К-ского УИНа[43], откуда в «четверку» пришла вскоре бумага, строжайше запрещающая «производить досмотр вещей и предметов в православных храмах и других учреждениях культа, расположенных на территории исправительного учреждения», а так как никаких других учреждений культа, кроме православного храма, в «Ветерке» не было, его община получила охранную грамоту, которую Хозяин назвал ярлыком, сразу поняв, что это камень в его огород – первый, но не последний.

– Православная мафия в действии, – мрачно прокомментировал он тогда приказ вышестоящего начальства.

Это не было образом. Хозяин пребывал в искреннем убеждении, что таковая мафия существует, и приводил следующее доказательство: «Они и ручку своему бородатому целуют, как в “Крестном отце” Дону Корлеоне». Сравнение убеждало не всех, но насчет крестного отца Хозяин был прав: о. Мартирий крестил начальника К-ского УИНа, после чего у него и его жены, людей уже немолодых и бездетных, потерявших надежду на продолжение рода, ровно через девять месяцев родился мальчик. Надо ли говорить, как после этого начальник К-ского УИНа относился к своему крестному отцу? Не то что руки, а небось и ноги готов был ему целовать, и, пожалуйся ему о. Мартирий на мышей, небось такую санэпидстанцию на «Ветерок» натравил бы, что тут не только мыши – люди бы передохли. Но, видимо, с высоты своего богатырского роста о. Мартирий долго не замечал мелких грызунов и прореагировал на них только тогда, когда во время службы мышь забежала под край его священнического облачения и, выбегая, запуталась в кисее. Выразительно посмотрев на прислуживавшего в алтаре Игорька, о. Мартирий спросил: