– А у тебя перед глазами одна сплошная радуга и единороги! – не удержалась я от гневного восклицания. – И все-то у тебя замечательно, и все-то превосходно, и, вообще, нам только и остается, что скакать от радости! Слава, я понимаю… ты пытаешься не пасть духом. Это прекрасно. Но… почему вместо облегчения я чувствую, будто надо мной собираются тучи, и вот-вот шарахнет молнией? Если тебе страшно, просто скажи об этом. Я ведь не осуждаю тебя. Не говорю: «Ты должен с достоинством переносить страдания». Прошу, поговори со мной…

– Я и говорю! – взвился мужчина. – Я говорю, но ты меня не слышишь! Мне осталось несколько месяцев, и вместо того, чтобы прожить их нормально, я постоянно только и думаю о том, как ты страдаешь! Да, мне страшно. Любому было бы страшно. Но меня страх не превратил в безмозглую курицу.

– Хочешь сказать, что меня – превратил? – в свою очередь завопила я.

– Нет… Ты опять не о том! Я устал, Лера. Устал переживать. Устал размышлять… обо всем этом. Двадцать четыре часа в сутки. О своих разъедаемых какой-то дрянью мозгах, о том, что скоро не смогу слышать или ослепну, или стану ходить под себя. Просто не хочу. Это не значит, что я опустил руки. Или что перестану бороться вместе с тобой. Знаешь, что хорошего в моей болезни? Иногда в голове все настолько перепутывается, так странно переплетается, и ничего не остается. Ни горя, ни обид… Это как полет, как сон… Я ощущаю себя ребенком или подростом. Мое прошлое теряет надо мной власть, и впереди оказывается такой простор еще непрожитой жизни. Словно… когда просыпаешься рано, в сумерках в выходной день и понимаешь: у тебя есть еще два, три часа, которые ты можешь потрать, как угодно. И тебя охватывает такое чувство такого всемогущества!

Доброслав замолчал, подтянул к себе миску с тестом и принялся сосредоточено выкладывать новую партию оладушков. Только покончив с этим невероятно важным делом, он совсем иным тоном продолжил:

– А потом я прихожу в себя и понимаю, что просто забыл про будильник, и он вот-вот прозвонит. «Динь-дон, динь-дон, это твоя смерть пришла». Разве у тебя никогда не было такого? Когда ты вдруг понимаешь конечность собственного существования. Я раньше цепенел от этого. А сейчас веришь, нет… все чаще вместо ужаса приходит облегчение. Все кончится. Вот эта вот дрянь, – Слава указал на свой висок, – склероз, органическое поражение или как его там… эта цепь химических реакций, превращающая нормального человека в идиота, она не успеет. Она отправится в землю вместе со мной.

– О чем ты говоришь? – прошептала я. Доброслав выглядел совершенно нормально. Взгляд его был ясным, руки крепко держали вилку, которой он снова начал орудовать, переворачивая оладьи. Ни намека на приступ. И все же слова мужчины отдавали безумием.

– О том, что ты должна меня отпустить. Если врачи скажут, что меня не вылечить, дай мне уйти спокойно. Дай мне уйти тогда, когда я сам этого пожелаю. Я хочу радоваться, пока могу. А когда причин для радости больше не найдется, то и смысла жить не останется.

– Ты что, хочешь…?

– Увы, в нашей стране нет эвтаназии. Наверное, наш народ настолько обожает мучиться, что и продление чужих страданий почитает за великое благо, – приподняв краешек губ, ответил супруг.

Я не могла поверить своим ушам. Он же обещал, он же только минуту назад уверял меня, что не сдался. Тогда почему?

– Сегодня отличное утро, и эти вкусные блинчики… А завтра обещал заехать мой друг из института… а потом Новый год, который я хочу отпраздновать, как полагается. Так что не бойся, сражение не окончено. Тебе придется еще долго терпеть мои закидоны. Не надо сейчас об этом думать, хорошо, Лер? Просто учти: я не хочу доживать свой век парализованным психом в подгузниках. Если будет хоть какая-то возможность укоротить мои страдания, и твои, кстати, тоже, то надо ею воспользоваться. Ага?

– Нет, – решительно запротестовала я. – Нет, нет. То, о чем ты говоришь – это же самоубийство! Я не могу, не стану ничего тебе обещать. Вот еще!

– Лера, Лера, эй! Взгляни на меня! – Мое лицо охватили руками, заставив смотреть только перед собой. – Помнишь, ты сама говорила о том, насколько неправильно, когда безнадежно больных людей насильно держат в больницах. Тот мальчик, Чарли. Да? Как ты тогда назвала протестующих?

– Кучка сочувствующих праведников… – припомнила я с трудом. – Ты путаешь мягкое с теплым!

– Я ничего не путаю, – упрямо возразил Слава. – Тот малыш… он не мог возразить. Не мог высказать свое мнение. А я высказываю, четко и громко. И хочу, чтобы ты приняла его к сведению, потому что, Лера – любовь, это когда ты слушаешь и слышишь другого человека. Любовь, когда ты поступаешь так, чтобы ему было хорошо. Смерть – это естественно. Жить, подобно бревну, без мыслей и чувств, без надежды на будущее – вот самое ужасное, что может произойти с человеком. И да, ты можешь не соглашаться. Я и не требую согласия. Только одного: обещай, что не станешь меня спасать, когда станет поздно.

– Нет… нет… – Я больше не могла смотреть на Доброслава, и едва он ослабил хватку, уткнулась ему в плечо.

– Просто скажи: «Да, хорошо», – продолжал он меня мучить.

– Да, – не выдержала я. – Хорошо, хорошо, хорошо, черт тебя подери! Если захочешь подохнуть, дело твое!

– Вот и умница, – неожиданно широко улыбнулся муж. – А теперь давай завтракать.

– Да пошел ты!

У меня уже не было сил с ним бороться. Я так и осталась недвижно сидеть на табуретке, пока Слава раскладывал оладьи по тарелкам, искал в ящиках варенье, а в глубине холодильника сметану. На нашей маленькой кухне ему обычно было тесно, но сейчас размеры играли Доброславу на руку. Опираясь одной рукой на стол, а под вторую подставив костыль, он легко достал все необходимое, ничего не разбив, не разломав и не пролив. Большая редкость в последнее время.

Кроваво-красное вареньем медленно капало с ложки. Холодок прошелся по спине, свивая кокон на месте сердца. Это было слишком жестоко – просить о подобном. И слишком глупо, ведь никто не вывешивает белый флаг, не сделав ни одного выстрела. А хуже всего, что Доброслав все тщательно обдумал и обставил заранее. Его просьба, нет, требование не было ни сиюминутной блажью, ни результатом помутнения. Я чувствовала себе преданной, брошенной. И пусть Слава вынудил меня дать обещание, но следовать ему я не собиралась.

Потому что иначе бездна распахнется и для меня.

Рыболовный крючок

Символ левой руки. Второй лечебный знак. Применяется при терапии маний и зависимостей, в том числе наркотической и алкоголической. Пишется яркими теплыми тонами, обязательно упорядоченно и на большой площади.

Антонина Шаталова думала, что повидала в своей насыщенной событиями жизни если не все, то почти все. Но дрыхнущий на грязном резиновом коврике директор строительного холдинга заставил ее уверенность дрогнуть. Судя по жалким остаткам в стоящей рядышком бутылке, вылакал он не меньше полулитра виски.