Кукла была своего рода совершенством – в этом не было нималейшего сомнения. И независимо от того, хотела ли она когда-нибудь иметькуклу, Роуан чувствовала желание теперь прикоснуться к этой, ощутить округлостьее щек с ярко нарисованным румянцем, возможно, даже поцеловать ее в слегкараздвинутые губки, дотронуться кончиком правого пальца слегка выступающихгрудей, прижатых так эротически тугим корсажем. Ее золотистые волосы, очевидно,истончились со временем, а модные маленькие туфли обветшали и растрескались. Ноэффект воздействия оставался вневременным, непреоборимым, вечной радостью. Ейзахотелось открыть витрину и подержать куклу в руках.

Она представляла себя убаюкивающей ее, скорее какноворожденную, и поющей ей колыбельную, хотя кукла уже не была младенцем. Этобыла просто маленькая девочка. Крохотные синие бусинки висели в ее совершенныхпо форме изящных ушках. Ожерелье покоилось на шейке – причудливое, женскоеукрашение. И в самом деле, если приглядеться внимательнее, это была вовсе недевочка, но чувственная маленькая женщина невероятной свежести, возможно даже опаснаяи умная кокетка.

Маленькая карточка поясняла ее характерные особенности. Тамговорилось, что она очень большая, что все фрагменты ее костюма натуральны, чтоона совершенна, что это первая кукла, приобретенная Эшем Тэмплтоном. Но там небыли приведены никакие подробности о самом Эше Тэмплтоне – наверное, считалось,что они и не требовались.

Первая кукла. И он всего лишь упомянул, говоря об основаниимузея, что увидел ее, когда она была еще совсем новой, в окне одной парижскойлавки.

Не удивительно, что она привлекла его взгляд и тронуласердце. Не удивительно, что он возил ее за собой целое столетие; неудивительно, что основал свою колоссальную компанию как некий вид воздания ейдолжного, дабы, как он выразился, воспроизвести в новой форме ее грацию икрасоту в каждом изделии.

Не было ничего необычного в этом – разве что нечто милое итаинственное. Да, загадочная, располагающая к размышлениям кукла, воплощающаянекий непостижимый смысл.

«Видя это, я все понимаю», – думала она.

Она двинулась дальше, к другим витринам, где увидела другиефранцузские сокровища, работы Жюме, Стейнера и других, чьи имена ей незапомнились, и сотни сотен маленьких французских девчушек с круглыми,лунообразными личиками, крошечными красными ротиками и все теми жеминдалевидными глазами.

– Ох, до чего же вы невинны, – прошептала она.

В других витринах стояли модные куклы, в турнюрах иизысканных шляпках.

Она могла бы проводить в этом музее часы за часами. Здесьможно было увидеть бесконечно больше, чем она воображала. А тишина быланепреодолимо привлекательна, как и обольстительный внешний вид из окон – снепрекращающимся снегопадом.

Но она была не одна.

Сквозь несколько стеклянных витрин она заметила, что Эшприсоединился к ней, наблюдает за ней, и, возможно, уже продолжительное время.Стекло немного искажало выражение его лица. Она обрадовалась его приходу.

Он приближался к ней, не производя вообще никаких звуков намраморных полах, и она видела, что в руках он несет Бру.

– Вы можете подержать ее, – сказал Эш.

– Она слишком хрупкая, – прошептала Роуан.

– Но это всего лишь кукла, – возразил он.

Слова эти пробудили сильнейшие чувства. Роуан держалакукольную головку в ладони левой руки, прислушиваясь к тихому звону сережек,постукивавших о фарфоровую шею. Ее волосы были очень мягкие, но хрупкие, и вомногих местах виднелись стежки на парике.

Ах, как ей нравились эти крошечные пальчики. Ее восхищаликружевные чулки и эти нижние юбки, очень старые, совсем поблекшие, способныепрорваться даже при легком прикосновении.

Эш стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз, со спокойнымлицом, почти раздражающе прекрасным; тронутые сединой блестящие, гладкозачесанные пряди волос, руки, сложенные вместе, ладонь к ладони, у подбородка.Костюм – на этот раз из белого шелка – сидел на нем несколько мешковато.Модный, видимо итальянский – она не могла точно сказать. Рубашка из черногошелка и белый галстук. Более похож на классическое изображение гангстера.Высокий гибкий таинственный человек с гигантскими золотыми запонками, в экстравагантных,противоречащих здравому смыслу великолепных черно-белых туфлях с загнутымивверх носами.

– Какие чувства вызывает у вас эта кукла? –спросил он невинным голосом, словно действительно хотел знать ее мнение.

– В ней есть какая-то добродетель, – прошепталаона, испугавшись, как бы ее голос не прозвучал чересчур громко, и вернула емукуклу.

– Добродетель… – задумчиво повторил он.

Эш повернул куклу, посмотрел на нее и сделал несколькобыстрых и естественных жестов, приводя ее в порядок, поправляя и взбивая всборки гофрированную юбку. Затем он медленно поднял куклу и взглянул на нееснова.

– Добродетель… – словно размышляя о чем-то,произнес он еще раз и перевел взгляд на Роуан. – Но что именно в нейзаставляет вас это чувствовать?

– Печаль, – ответила она и отвернулась. Положивруку на витрину, она пристально смотрела на немецкую куклу, несравненно менееестественную, сидящую внутри на маленьком деревянном стульчике. «MEIN LEIBLING»– значилось на карточке. «Моя возлюбленная». Она была не столь декоративна искромнее одета. Она не была кокетлива, явно не старалась пробуждать чье-товоображение и все же лучилась, как и совершенная Бру, каким-то своим,неуловимым очарованием.

– Печаль? – переспросил он.

– Печаль о своего рода женственности, которую я утратилаили не имела вообще. Я не сожалею об этом, но печаль остается, печаль о чем-топотерянном, о чем я мечтала, когда была молода…

А затем, взглянув на него снова, она сказала:

– Я не могу больше иметь детей. Мои дети оказалисьчудовищами. И все вместе они похоронены под одним деревом.

Он кивнул. Его лицо весьма красноречиво выражало симпатию,но он не проронил ни звука.

Были еще другие слова, которые ей хотелось сказать: что онане догадывалась о том, какое искусство и красота могли быть сосредоточены в царствекукол, не догадывалась, что на них можно смотреть с таким интересом, что онитак отличаются друг от друга и обладают невероятной искренностью и непостижимымочарованием.

Но, погружаясь глубоко в самые холодные места своей души,она думала: «Их красота – печальная красота, и, хотя я не знаю почему, такова иваша красота».