Литургия в церквях продолжается каждый день с шести утра до полудня (священникам же нужно хоть что-то делать). Люди, как правило, произносят молитву среди разговора[1310]. На закате из церквей доносится колокольный звон. Предполагается, что все, кто находятся на улицах, должны прекратить свои занятия и произнести «Аве Мария». Даже уличные экипажи и представления останавливают с той же целью[1311].

В то время удалось достичь, по меньшей мере, договоренности между Португалией и Англией, чтобы инквизиция не судила английских протестантов.

Ясно, что это было такое общество, в котором почти всю деятельность определяла религия. Такое утверждение справедливо и для Испании, в которой к XVIII веку следовало соблюдать особую осторожность даже в том случае, когда нужно было срочно вытащить крошку от облатки причастия, застрявшую в зубах. Больным людям после причастия давали стакан воды и спрашивали: «Снизошла ли на тебя благодать?»[1312]

Если в колокола звонили вечером, как в Португалии, актеры и зрители на театральных представлениях падали на землю с криками: «Господи, Господи!»

Вечеринки и приемы в домах резко прерывались[1313]. Если священник следовал на причастие со Святыми Дарами, то его несли носильщики в портшезе. Всем следовало останавливаться и опускаться на колени, бить себя руками в грудь. Если кто-нибудь не делал это, то возникала опасность, что священник может назвать его еретиком[1314].

Эти общества не относились к таким, в которых ценили радость и непосредственность реакции. Да и вряд ли что-то подобное там казалось возможным. Они стали таким местом, где все подчинялось установленным требованиям религиозной ортодоксальности. Инквизиция, как борец за нравственность, оказалась главным надзирателем за соблюдением кодекса. Как мы узнали из этой главы, ее переход к моральному осуждению в конце XVI века совпал с проявлением первых симптомов более широкого распространения невроза в обществе.

Хотя инквизиция сама и не была непосредственным подстрекателем сексуальных игрищ беат и алюмбрадос и даже преследовала их, ее моральная сила, определяющая общественную атмосферу, привела к такого рода событиям.

Все это было результатом обстановки, сложившейся в Португалии и Испании задолго до инквизиции. Аристократ из Силезии, посетивший Лиссабон в 1485 г., писал, какими «страстными в любви» были португальцы. Женщины одевались так откровенно, что половина груди оставалась открытой, они «оказывались безумны от чувственности, подобно мужчинам, готовым на все»[1315]. Итальянский путешественник Фредерико Бадоардо писал в 1557 г. (как раз в то время, когда инквизиция приступила к осуждению безнравственного поведения), что испанцы «ели и пили чрезмерно много, а это в сочетании с жарким климатом означало, что они с энтузиазмом предавались любовных утехам. Женщины были готовы к порокам всех видов»[1316].

Следовательно, есть основания полагать, что в конце Средних веков существовала немалая сексуальная свобода[1317]. Широко распространились бордели, которые открывались очень быстро во время колонизации Канарских островов в начале XVI века[1318].

В начале XVI столетия не было табу на нудизм, люди спокойно раздевались и мылись на виду у всех[1319]. Но по декрету, выпущенному в Испании в 1623 г., закрыли все бордели[1320]. К началу XVIII века жизнь в Испании и Португалии стала определяться по другой шкале ценностей.

Но каким же образом тогда можно объяснить чрезвычайное подавление в обществах? Там неправильно направленная сексуальная энергия расплавляла свечи. Там уровень иллюзий достиг такого размаха, что женщины могли поверить в свой договор с дьяволом, поскольку дьявол всегда появлялся в одном и том же образе, словно школяр, который хотел иметь секс[1321]. Там священники и беаты верили, что их сексуальные вожделения — божественное благословение. Там жестокость, садизм и мазохизм стали неотъемлемой частью изгнания нечистой силы из одержимых…

Меру эмоциональной жестокости и членовредительства понять и определить трудно. Но если мы учтем, что типичный акт покаяния в конце XVII века представлял собой помещение руки в пламя свечи, которую держали в пламени по возможности дольше, чтобы понять, что адское пламя вечно[1322], то становится очевидным: существовавший уровень подавления мог привести только к ужасающему выплеску. Это мы и наблюдали в данной главе.

Согласно интерпретации общества, предложенной Фрейдом, подавление — существенная часть «договора», с которым люди вступают в социум. Мы обязаны подавлять определенные желания, чтобы взаимодействовать с другими людьми и иметь общие социальные цели. Там, где люди хорошо приспособились, эти подавленные желания выражаются во фрейдистских оговорках, во сне и в литературе. Но там, где у людей развиваются комплексы, может появиться невроз. В подобных случаях продолжают существовать подавленные желания, но само подавление вынуждает отвергнутые аспекты либидо выражаться искаженным иносказательным образом.

Возможно, нам поможет возвращение к размышлению над тем уровнем жестокости, который сопровождал появление новой инквизиции в конце XV века. Как мы видели, жестокость в конце концов заменили более систематическим и даже менее воспламеняемым отношением к преследованию.

Но жестокость подавления не прекратилась. Требуя другого выхода, подавленность проявляется в виде неврозов, которые мы уже наблюдали. Затем изменяется направление воздействия, и подавление оказывает влияние на свой первоисточник — на общества Португалии и Испании.

Это классический пример того, что Фрейд называл «возвратом подавленного». Ситуация сама по себе напоминает нам: жестокость после того, как она выпущена на свободу, обуздать и направить обратно трудно. Она разлагает. Ее переносят с конверсос на лютеран, затем — на морисков, а потом она возвращается к «старым христианам».